Запретное знание

Карло Гинзбург 

Тема запретного знания в XVI-XVII веках

Гинзбург  К. Мифы - эмблемы - приметы: Морфология и история. Сборник статей /

Пер. с ит. С.Л. Козлова. - М., 2004, с. 133-158

      Тема этой статьи весьма обширна: поэтому проще будет начатьс конкретного текста. В «Послании к римлянам», 11:20, апостол Павел призвал обратившихся в христианство римлян не презирать евреев. Весть Христа, как подразумевал Павел, универсальна. Отсюда увещание: «не превозносись, но бойся» (μὴ ὑψηλοφρόνει, ᾀλλὰ φοβοῦ). В «Вульгате» святого Иеронима соответствующее место звучит так: «noli altum sapere [букв.: не мудрствуй высоко], sed time[но бойся]».
 

      «Вульгата» во многих случаях являет собой перевод весьма буквальный: так и в этом случае, altum sapere — не столько перевод, сколько простая калька с греческого ὑψηλοφρόνεῖν [букв.: высоко-мудрствоватъ]. Однако начиная с IV века на латинском Западе этот пассаж часто стали понимать превратно: слово sapere стали понимать не как глагол с моральным значением («будь мудр»), а как глагол с интеллектуальным значением («познать»); с другой стороны, адвербиальное выражение altum стали понимать как существительное, означающее: «то, что находится вверху». «Non enim prodest scire, — писал святой Амвросий, — sed metuere, quod futurum est; scriptum est enim Noli alta sapere...» («Будущего же лучше не знать, но страшиться; ведь было написано: Noli alta sapere...».
 

      Таким образом, высказанное святым Павлом осуждение нравственной спеси превратилось в порицание умственного любопытства. В начале V века Пелагий критиковал некоторых неназванных персонажей, которые ссылаются на это место из «Послания к римлянам», не понимая его смысла и контекста, и утверждают, что в Рим. 11:20 Апостол воспрещал «занятия мудростью».
 

134
Более тысячи лет спустя Эразм, идя вслед за гуманистом Лоренцо Валлой, отмечал, что слова святого Павла относились к пороку моральному, а не интеллектуальному. В своем незавершенном диалоге «Антиварвары» он писал, что «эти слова не ученость осуждают, а стремятся отвлечь нас от гордыни, нашими мирскими успехами вызванной». «Павел, — добавлял он, — обращал свои слова non altum sapere к богатым, а не к ученым». Неудивительно, что в своем переводе Нового Завета Эразм отказался при изложении данного места от двусмысленных слов «Вульгаты» и перевел собственными словами более точно: «ne efferaris animo [букв.: не возносись духом], sed timeas». И пояснил: «Здесь имеются в виду не ученость или глупость, а надменность и скромность». К этой защите учености со стороны Эразма мы еще вернемся позднее. Пока же отметим, что, несмотря на это предельно ясное истолкование текста, данный пассаж из «Послания к римлянам» и дальше продолжали понимать превратно.
 

      Аналогия между словами Пелагия и словами Эразма достойна внимания. Похоже, превратное истолкование данного пассажа представляло собой устойчивую тенденцию. Такой вывод, на первый взгляд, трудно принять, поскольку все средневековые и ренессансные комментаторы истолковывали «noli altum sapere» правильно — как предостережение против духовной гордыни. Но вслед за Рим. 11:20 идут еще два более или менее сходных моральных увещания: «...всякому из вас говорю: не думайте о себе более, чем должно думать...» (Рим. 12:3) и «Не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным» (Рим. 12:16). Ключевое слово всех этих пассажей в греческом тексте — φρονεῖν, которое св. Иероним переводит словом sapere. Уже в III веке Лактанций написал, что «sapere» значит «искать истину». Веком позже Амвросий, как мы видели, считал, что «sapere» — синоним «scire», то есть «знать». Показательно, что в новолатинских языках знание обозначается глаголами sapere, savoir, saber — даже при том, что, например, в итальянском языке различение между словами scienza и sapienza частично сохраняет первоначальную латинскую дистинкцию между умственной и нравственной сферой. Неудивительно поэтому, что слова «non plus sapere quam oportet sapere» (Рим. 12:3) стали пониматься как предостережение против умственного любопытства
 

135
еретиков, проявляемого ими в вопросах религии. Даже такие комментаторы, как Смарагд или Рабан Мавр, правильно истолковавшие «noli altum sapere» как «не будь горделив», затем, через несколько страниц, связывают эти слова с пассажем «non plus sapere quam oportet sapere», который они относят к сфере умственного познания. На протяжении многих веков и светские, и церковные авторы цитировали вырванное из контекста увещание Павла «noli altum sapere» как слова, совершенно явно направленные против любой попытки преступить границы, положенные человеческому интеллекту. Например, именно в таком смысле цитирует Павла автор трактата «О подражании Христу» (но об этом чуть позже). А в конце XV века один из первых переводчиков Библии на итальянский язык, Никколо Малерми, мог написать в своем переводе: «не стремись познать высокие вещи».

      Итак, перед нами — ляпсус, причем ляпсус не индивидуальный, а коллективный, или квазиколлективный. Конечно, этот сдвиг значения от сферы моральной к сфере интеллектуальной был облегчен и языковыми, и текстовыми факторами. Но за тем фактом, что увещание «noli altum sapere» стали понимать как предостережение против запретного знания, скрываются и более глубокие причины.
 

    Человек склонен представлять себе реальность в терминах противоположностей. Другими словами, поток ощущений членится в соответствии с четко противопоставленными категориями: свет и тьма, жар и холод — верх и низ. Приписываемая Гераклиту античная формула, согласно которой реальность есть война противоположностей, — формула, которую позднее переложил в терминах своей собственной диалектической концепции Гегель, — может быть прочтена и в ином, однако не менее анахроническом ключе. Один знаменитый биолог однажды заметил, что эта одержимость полярностями имеет глубокие биологические корни, поскольку человеческое сознание сравнимо с компьютером, работающим на основе логики да/нет, все/ничего. Даже если современная физика уже выработала себе достаточный иммунитет от антропоморфизма, чтобы не связываться с логикой такого типа, люди все равно продолжают действовать и мыслить вышеуказанным образом. Для них реальность, постольку, поскольку реальность отражена языком, а следовательно, и мыслью. — это не континуум, а пространство, управляемое дискретными, в существенной мере антитетическими, категориями.
 

136
      Категории эти, разумеется, имеют не только биологическое, но также и культурное, или символическое, значение. Антропологи уже начали анализировать изменчивое значение некоторых подобных понятий — например, оппозиции правое/левое. Но среди этих понятий нет категории более универсальной, чем оппозиция верх/низ. Показательно, что мы называем что-то «возвышенным» или «высшим» — как и наоборот, «низким» или «низшим», — не отдавая себе отчета в том, почему вещи, которым мы приписываем наибольшую ценность (доброта, сила и так далее) должны быть расположены где-то сверху. Похоже, что и приматы реагируют на противопоставление верха и низа. Но интенсивная культурная ценность, которая приписывается этому противопоставлению, насколько я знаю, в любом известном обществе, связана, по всей вероятности, с иным, специфически человеческим элементом — в сущности, элементом, имевшим решающее значение в истории homo sapiens. Удлиненный период детства в жизни человеческого существа, исключительная медленность его физического и интеллектуального развития правдоподобно объясняют непосредственную идентификацию того, кто «высок», — с силой, добротой и так далее. Лишенному всяких ресурсов ребенку всемогущий взрослый кажется воплощением любой «ценности».
 

    Разумеется, все это — чистое допущение. Однако фактом является то, что любая цивилизация помещала источник космического могущества — Бога — на небеса. Кроме того, символика «высоты» глубоко связана, как это видно и сегодня по индоевропейским языкам, с политической властью. Если теперь вновь обратиться к тому месту «Вульгаты», которое послужило нам отправным пунктом, мы увидим, что предостережение против стремления познать «высокие» вещи было транспонировано на разные уровни реальности, однако уровни эти были связаны между собой. Во-первых, космическая реальность: запрещено заглядывать в небеса, и в тайны Природы вообще (агсапа па(:игае). Во-вторых, религиозная реальность: запрещено знать тайны Бога (arcana naturae), такие как предопределение, догма о Троице и так далее. В-третьих, политическая реальность: запрещено знать секреты власти (arcana Imperii), то есть тайны политики. Все это разные аспекты реальности, каждый из которых предполагает свою собственную, вполне определенную иерархию; разные — но взаимосвязанные, или, точнее, взаимоусиливаемые путем аналогии.
 

137
  Антропологи знают, может быть, лучше историков, сколь опасно проецировать наши категории на удаленные от нас культуры. Но в данном случае мы можем действовать спокойно, поскольку воспроизведение слов «noli altum sapere» в разных контекстах отражает имплицитную пресуппозицию о единстве: о существовании некоей отдельной космико-религиозно-политической сферы, которая может быть определена как «высшее» и познавать которую человеку запрещено.
 

  Идеологический смысл этого тройного увещания очевиден. Оно способствовало сохранению существующей социальной и политической иерархии, поскольку осуждало «подрывных» политических мыслителей, стремившихся проникнуть в тайны государства. Оно способствовало усилению власти церкви (или церквей), поскольку делало традиционные догмы недосягаемыми для интеллектуального любопытства еретиков. Был и еще один эффект, побочный, но немаловажный: оно способствовало устрашению независимых мыслителей, решившихся подвергнуть обсуждению почтенную картину космоса, основанную на аристотелевско-птолемеевском принципе четкого разделения вселенной на нетленные небеса и тленный подлунный мир.
 

    Это акцентирование границ, которые положены человеческому знанию, на первый взгляд, противоречит восходящим к XIX веку представлениям о Ренессансе как эпохе, резко противостоящей традиционному, «средневековому» миру. На самом деле эти представления были не вовсе ошибочны, однако грешили чрезмерной упрощенностью. В этом контексте полезно будет вспомнить случай Эразма. Защита учености, скрытая в его словах о подлинном значении формулы «noli altum sapere», представляла собой сознательный отход Эразма от традиции, в которой он сам был воспитан. В знаменитом трактате Фомы Кемпийского «О подражании Христу» мы читаем следующий пассаж: «Не превозносись же никаким искусством и никаким знанием, а скорее убойся данного тебе ведения». И далее текст гласит: «Не высоко мудрствуй [noli altum sapere], но лучше признавай свое неведение». Здесь нам еще раз становится видно, до какой степени эта формула отражает целое миропонимание. Называть ли его средневековым? Очевидно, что этот термин слишком приблизителен и расплывчат. Несомненно, Братья Общей Жизни восхваляли такие монашеские добродетели, как смирение, в противовес умственной гордыне, которую
 

138
они связывали со схоластической традицией. Тем не менее Эразм, в юности бывший последователем Братьев Общей Жизни, в конечном счете не стал отождествлять себя ни с традицией монашеских орденов, ни с традицией схоластики. По сути, в «Антиварварах» он отверг и ту и другую традицию как примеры «варварства». Его защита учености примыкала к совершенно иной традиции — гуманистической. Однако правда и то, что богословские диспуты между католиками и протестантами, вызванные проявлениями реформационного движения, все чаще побуждали Эразма цитировать античную поговорку: «что выше нас, нас не касается». Разумеется, тем самым он отнюдь не возвращался в лоно монашеской традиции умственного смирения. Эта поговорка, приписывавшаяся Сократу, выражала совсем иную позицию. С подлинно сократической иронией Эразм многозначно намекал на пределы человеческого познания, противопоставляя простоту Христовой вести хитроумным спекуляциям богословов, принадлежавших обоим лагерям.
 

      Формула Сократа «что выше нас, нас не касается» часто цитируется в сборниках эмблем. В этих сборниках, имевших очень широкое хождение среди ученой публики в Европе XVI и особенно XVII века, мы находим большое число изображений и девизов, связанных с темой запрета на познание «высшего». Объединяет все эти эмблемы регулярная отсылка к словам св. Павла «noli altum sapere» — разумеется, превратно истолкованным в соответствующем смысле. Эти слова, например, использовались в подписях к изображениям Прометея и Икара — характерное для эмблематики смешение христианства и классической учености. Падающий камнем с небес Икар и наказанный за похищение божественного огня с небес Прометей воспринимались как символы астрологов, астрономов, богословов-еретиков, философов-вольнодумцев и неких, точно не указанных, политических мыслителей. В некоторых случаях неясные намеки, лежащие в подтексте этих эмблематических сборников, поддаются дешифровке. В самом, вероятно, известном из этих сборников — «Эмблемах» [«Emblemata»] Альциата, — выдержавшем сотни изданий на разных языках, имеется эмблема, изображающая прикованного Прометея, которому орел выклевывает печень. Девизом служит уже известная нам формула: «Что выше нас, нас не касается». Стихотворный комментарий под эмблемой гласит: «сердца ученых, желающих исследоватьсудьбы небес и богов, гложутся различными заботами».
 

142

Комментарий этот перекликается с пассажем из книги Пьетро Помпонацци «О судьбе». Этот философский трактат о свободнойволе и предопределении был написан несколькими годами ранееи к моменту появления «Эмблем» Альциата циркулировал в списках.  «На самом деле Прометей, - писал Помпонацци, - это философ, которого, когда он стремится исследовать Божественные тайны, постоянно» гложут заботы и думы...» То, что было у Помпонацци героическим автопортретом философа, превратилось у Альциата в полемическуюинвективу против философов.
 

      Основу книг по эмблематике составляли изображения, поэтому,даже когда книги эти были написаны не на латыни, они легко циркулировали поверх любых языковых границ. Но в своем общеевропейском хождении сборники эмблем преодолевали не толькограницы стран, но и границы конфессий. На самом деле, они обычно апеллировали к более глубокому и диффузному культурномууровню, связанному с неосознанными или лишь частично осознанными пресуппозициями, такими как, например, представлениеоб аналогии между космической, религиозной и политической иерархиями — той самой аналогии, к которой и отсылал запрет «noli altum sapere».
 

      Между тем в какой-то момент традиционные ограничения, наложенные на человеческое знание, были отброшены. Достаточно вспомнить о колоссальном развитии астрономии, начавшемся в первые годы XVII столетия: такие люди, как Галилей или Кеплер, безусловно, не боялись вглядываться в небеса, используя при этом новые инструменты, такие как подзорная труба. Тайны природы стали приоткрываться: каково же было воздействие этих научных открытий на старые запреты, касавшиеся тайн Бога и тайн власти, arcana Dei  и arcana imperii? Недавние дискуссии на эти темы высветили главным образом важность определенных интеллектуальных и религиозных позиций — например, пуританской — для прогресса научного знания. Мы же здесь попробуем наметить, хотя бы кратко, иной подход к этой проблематике.
 

143

      В памфлете Джона Донна «Ignatius His Conclave» Игнатий Лойола спрашивает у Коперника: «Ты зашвырнул землю в небеса, и это, может быть, побудило людей отдаться строительству новых башен или еще раз начать грозить Богу? Или же из этого движения земли они заключают, что ада не существует, и отрицают наказание за грехи?». Таковы были, в глазах одного из самых умных людей того времени, два возможных эффекта «нового естествознания»: кощунственная интеллектуальная гордыня или же отказ от такой мощной силы социального объединения, как религия. Оставим пока что в стороне первый из этих эффектов и сосредоточимся на втором.
 

    Я полагаю, что возможность проводить подрывные аналогии между «новым естествознанием» и религиозными и политическими вопросами не была ограничена учеными кругами. В этой связи мы можем вспомнить слова Костантино Сакардино, возглавлявшего провалившееся народное восстание против папской власти. Сакардино, повешенный за безбожие в 1619 году в Болонье, имел обыкновение говорить: «Только придурки в него <то есть в ад> верят... Князья хотят заставить верить в него, но... теперь уж у всех на чердаке открылись глаза». В эти же годы кружки французских и итальянских интеллектуалов, известных под названием «ученые вольнодумцы» [«libertins érudits»], утверждали, что религия — ложь, но ложь полезная: без нее народ стал бы плохо себя вести и все общество рухнуло бы. Такой человек, как Сакардино — профессиональный шут, одновременно являвшийся адептом парацельсовской медицины, — открыто перевернул эту аристократическую доктрину. Согласно оптимистической гипотезе Сакардино, позиция простого народа теперь уже не та, что раньше. Простые люди перестали пассивно созерцать деяния королей и политиков на сцене театра мира: теперь простые люди начали проникать в секреты власти и открыли самую главную из государственных тайн — тайну политического использования религии.
 

    «Из этого движения земли они заключают, что ада не существует, и отрицают наказание за грехи?» — спрашивал Донн. Именно к этим выводам и пришел Сакардино. Разумеется, у нас нет доказательств, что он знал что-либо о системе Коперника. Но есть все основания задуматься о том, неужели его острое ощущение наступившей новой эпохи, когда традиционные верования дают трещину — « теперь уж у всех на чердаке открылись глаза», — действительно никак не зависело от событий, которые происходили в сфере естествознания.
 

144
      Случай Сакардино, насколько нам известно, достаточно исключителен. Кроме того, революция, которая опиралась бы на низшие классы, подобная той, о которой мечтал Сакардино, конечно же была бы в Европе XVII века обречена на поражение. Чтобы стать успешной, аналогия между «новым естествознанием» и наукой об обществе должна была ориентироваться на такую мощную существующую реальность, как абсолютистское государство: эту ориентацию мы видим, например, у Гоббса. Показательно, что аналогию этого типа называли «атеистической» — расплывчатый термин, который мог применяться не только к религиозным, но и к политическим вопросам. И это — дополнительное подтверждение нашего исходного тезиса о глубокой взаимосвязанности, существовавшей между тремя уровнями знания: космическим, религиозным и политическим. Полезно вспомнить в этом контексте инвективу, которую Галилей в «Диалоге о двух главнейших системах мира» вложил в уста Симпличио: «Этот способ философствования стремится обрушить всю натурфилософию, ввергнуть в беспорядок и перевернуть вверх дном небеса, Землю и всю вселенную». Этот страх перед подрывными следствиями новой гелиоцентрической системы, который у Галилея приписывается приверженцам старой аристотелевской космологии, не был просто риторическим преувеличением. На самом деле отголоски этого же страха мы обнаруживаем несколькими годами позже у Декарта, в «Рассуждении о методе»: «... я никоим образом не одобряю беспокойного и вздорного нрава тех, кто, не будучи призван ни по рождению, ни по состоянию к управлению общественными делами, неутомимо тщится измыслить какие-нибудь новые преобразования. И если бы я мог подумать, что в этом сочинении есть хоть что-нибудь, на основании чего меня можно подозревать в этом сумасбродстве, я очень огорчился бы, что опубликовал его». Это осторожное замечание проливает дополнительный свет на решение Декарта не публиковать свой трактат «Мир», принятое после осуждения Галилея римской Церковью. Декарт вполне осознавал политические следствия, вытекавшие из «нового естествознания», хотя и вовсе не был с ними солидарен.
 

145
      Осуждение гелиоцентрической системы римской Церковью рассматривали то как акт слепой нетерпимости, то как проявление прямого педантства. Однако нельзя исключить возможность того, что среди мотивов этого осуждения был и неясный страх перед религиозными и политическими последствиями новой космологии. В середине XVII века итальянский иезуит кардинал Сфорца Паллавичино занял более гибкую позицию по отношению научному прогрессу. Он тоже упоминал старую аналогию между arcana naturae и arcana imperii, тайнами природы и тайнами политической власти, однако он четко противопоставлял первые тайны вторым. Предсказывать поведение Природы возможно, потому что законы Природы немногочисленны, просты и нерушимы но предсказывать поведение королей и князей было бы чистым безрассудством, так же как и покушаться предсказывать неисповедимую волю Божью. В том же духе рассуждал и родственник кардинала, благородный Вирджилио Мальвецци: «Кто для разрешения происшествий физических привлекает Бога в качестве причины, тот невеликий физик, а кто не привлекает Его для разрешения происшествий политических, тот невеликий христианин». Итак, мы имеем, с одной стороны, царство науки, которое в принципе открыто для всех, в том числе и для ремесленников, и для крестьян, ибо, как отметил Сфорца Паллавичино, естественная философия «изъясняется и в мастерских, и в деревнях, а не только в книгах и в академиях». С другой стороны, мы имеем царство политики, запретное для «частных» лиц, которые пытаются проникнуть в тайны власти. Таким образом, четкое противопоставление между предвидимостью Природы и непредвидимостью политики вводило совершенно другую тему, вокруг которой, судя по всему, и строилось все рассуждение: речь шла о необходимости поставить заслон перед попытками простых людей вмешиваться в политические решения. Однако в то же время тонкое различение, проведенное кардиналом Сфорца Паллавичино, подразумевало реалистичную оценку природы научного прогресса, несмотря на предостережение кардинала в адрес тех, кто не обращает внимания на «решетки, ограждающие человеческое знание».
 

    Это преодоление древних ограничений было должным образом отмечено в сборниках эмблем. В течение XVII века Икар и Прометей стали символами мощной устремленности разума к открытиям. Произошла отчетливая переоценка ценностей, в результате которой такие качества, как «отвага», «любопытство» и «горделивый ум», традиционно ассоциирумые с этими мифами, из
 

146
пороков превратились в добродетели. Джон Донн предвидел это:  «Ты зашвырнул землю в небеса, и это, может быть, побудило людей отдаться строительству новых башен или еще раз начать грозить Богу?» И Икар и Прометей тоже потерпели поражение—как и Титаны, и строители Вавилонской башни, — но это было славное поражение. В самом деле, один из эмблематических сборников конца XVII века вообще изображает Прометея не потерпевшим поражение, не прикованным к скале. Эмблема изображает Прометея, который рукой касается солнца, и это сопровождается горделивым девизом: «Ничто нетрудно смертным». Равным образом и падение Икара не соответствовало новым ценностным установкам: другой сборник изображает Икара крылатым юношей, спокойно плывущим по воздуху. Сверху —девиз: «Осмелиться на все»; снизу — толкование, где полетИкара сопоставляется с открытием нового света, которое совершил Колумб. Иезуит Даниелло Бартоли, с другой стороны, отмечал, что без отваги Колумба, сравнимой с отвагою Икара, Европа не имела бы «не только благовоний и рудников, но даже и знаний об этом срединном мире, Америке». Сами понятия «риска» и «новизны» рассматривались теперь как ценности позитивные — иначе говоря, соответствующие обществу, которое все больше основывалось на торговле. Возникала новая культура, утверждавшая новые социальные ценности.

      Если сейчас мы еще раз вернемся к словам Павла «noli altum sapere», то станет ясно, почему в этот период они перестали быть приемлемыми. На самом деле, мы почти шаг за шагом можем проследить, как эта почтенная формула продвигалась к своему отвержению. В начале XVII века молодой голландский адвокат Флорентиус Шоонговиус выпустил сборник эмблем, неоднократно переиздававшийся впоследствии. В этом сборнике мы опять обнаруживаем старое увещание «noli altum sapere», но в слегка измененной форме: «altum sapere pericoloso» («знать о высшем — опасно»). Формула опять относилась к Икару. В пространном комментарии Шоонговиуса объяснялось, кого имеет в виду эмблема: слишком любопытных богословов, которые ссорятся друг с  другом по поводу божественных тайн, таких как предопределение, свободная воля, падение Адама. Насколько лучше было бы, восклицал Шоонговиус, если б они отказались от этих мудреных и ненужных споров и удовольствовались просто Библией! Тогда бы, продолжал он, религиозные раздоры не грозили разрушить наше процветающее отечество

150
      Шоонговиус намекал на проблему, раскалившуюся к тому моменту до предела. В 1618 году религиозные дискуссии в голландской республике подошли к решающей точке. Сторонники жесткого кальвинистского учения о предопределении наталкивались на растущую оппозицию со стороны более умеренных приверженцев Арминия. Эта богословская дискуссия имела важнейший политический подтекст, поскольку арминиане — находившиеся в меньшинстве — были сторонниками веротерпимости. В силу этого они поддерживали таких деятелей, как Ольденбарнефельдт, которые хотели противостоять политической власти министров-кальвинистов. Чтобы разрешить весь этот конфликт, в Дордрехте был созван собор. Именно в этот момент Шоонговиус и решил издать свой сборник эмблем — как призыв к религиозному миру.
 

      И падение Икара как символизирующее любопытных теологов, и формула «noli altum sapere» широко присутствовали в умственном обиходе этих голландских религиозных групп. В феврале 1618 года шурин гаарлемского консула написал письмо, в котором сурово осуждал безумных богословов, которые, подобно Икару, обречены на жалкое падение, потому что посмели устремиться слишком высоко, к запретным целям. За несколько лет до этого великий филолог-классик Казобон написал послание Гуго Грецию — самому видному персонажу из числа арминиан, — где отмечал, что было бы полезно для всего христианского мира, и особенно для арминиан, если бы удалось обуздать тех любопытных теологов, которые стремятся (тут он, разумеется, вторил «Посланию к римлянам», 12:3) знать свыше того, что им надлежит.
 

      Поэтому эмблема Шоонговиуса затрагивала мотивы, хорошо знакомые аудитории. Однако контекст, в котором эмблема находилась, был в известном смысле нов. Если мы посмотрим на первую страницу книги Шоонговиуса, то увидим прежде всего, перед первой страницей текста, портрет молодого автора, обрамленный надписью: «Осмелься быть мудрым» А вскоре после этого — три эмблемы: «познай самого себя», «мудрый возвышается над судьбой» и уже упомянутая «altum sapere pericolosum». Стержнем
 

152
всей этой серии эмблем была тема познания, с очевидными стоическими подтекстами. Однако значение первого девиза отчетливо контрастировало с последним, «altum sapere pericolosum».
 

      Формула «sapere aude» взята из Горация, из послания к Лоллию. Исходный ее смысл - «будь разумен». Гораций обращается с этим призывом к глупцу, который не решается переплыть реку, поскольку надеется, что вода перестанет течь. Иначе говоря, первоначально эта формула имела в виду здравый смысл, а не познание. Но легко понять, что у Шоонговиуса слова Горация приобрели иное значение. Глагол «sapere» и здесь переместился из моральной сферы в интеллектуальную, под притяжением смежной формулы «altum sapere pericolosum». В результате возникло некое неустойчивое равновесие: «познавать то, что вверху, опасно», однако «осмелься познать».
 

    Чтобы в полной мере понять значение этого последнего призыва, нужно вспомнить, что в ту эпоху европейские интеллектуалы все больше и больше чувствовали себя частью космополитической «республики интеллектуалов», respublica litteratorum. В этом контексте солидарность с другими интеллектуалами была важнее тех или иных обязательств религиозного или политического характера. Можно было бы сказать, что поиск истины сам становился своего рода религией, самостоятельным политическим обязательством. Но эта апелляция к императиву свободного исследования касалась не всех.  «Мы должны допустить некоторую свободу исследования, и даже инакомыслия, в целом для людей ученых», — писал Казобону арминианин Конрад Фостиус, профессор богословия в Лейдене, — «иначе показалось бы, что мы препятствуем медленному продвижению к истине»

      Итак, свобода исследования должна быть допущена прежде всего — или исключительно? — для интеллектуалов. Можно сказать, что возникал новый образ интеллектуалов — тот самый, который жив до сих пор, и в хорошем, и в плохом.
 

        «Altum sapere pericolosum»: поиск истины может иметь опасные социальные следствия, как показал случай Голландии. На Дордрехтском соборе арминиане потерпели поражение. Год спустя, в 1619 году, богословская победа кальвинистских ортодоксов была увенчана и победой политической. Ольденбарнефельдт был казнен; многие арминиане — или, как их стали называть, ремонстранты — оказались в изгнании, главным образом во Франции. Шоонговиус, будучи, возможно, разочарован итогами религиозной борьбы своих единоверцев, отрекся от кальвинизма и сделался католиком. Книг по эмблематике он больше не писал. Но распространение слов Горация «Sapere aude» в новом значении — продолжалось. Их избрал своим личным девизом Пьер Гассенди, который, как мы должны вспомнить в этом контексте, общался не только с «учеными вольнодумцами», но также и с арминианами, осевшими в Париже.
 

      В начале XVIII века в Голландии вышла книга. Ее фронтиспис был украшен виньеткой, изображавшей человека, который поднимается в гору. Вокруг вершины горы вьются облака, а на самой вершине лежит рог изобилия. Крылатый бог, вооруженный косой, — Время, — схватив человека за руку, помогает ему карабкаться вверх. Девиз над эмблемой гласит: «Dum audes, ardua vinces» - «Если осмелишься, то победишь любые трудности». Эта эмблема изощренно обыгрывает сразу три изречения, соединяя их вместе: «Veritas filia Temporis» («Истина — дочь Времени»); «altum sapere», поскольку «ardua» значит также «высоко взметнувшиеся»; и, наконец, «sapere aude». Действительно, эмблема изображает Время, изображает высоту, говорит o смелости  — «если осмелишься...»). Но где же «знание» — «sapere»? Достаточно взглянуть на титул книги: «Письма к Английскому Королевскому Обществу»  Антона ван Левенгука, великого голландского биолога, который первым использовал в своих исследованиях микроскоп. Смысл виньетки можно передать так: время пришло; тайны природы перестали быть тайнами; интеллектуальная смелость ученых положит дары Природы к нашим стопам.
 

      Неустойчивое равновесие между «не знай высшего» и «осмелься познать» было разрушено. Судьба, которую имел в XVIII веке призыв к преодолению старинных запретов на знание, — судьба эта уже была прослежена. Знаменательно, что изречение Горация стало восприниматься как выражение самой сути Просвещения. «Что такое Просвещение?» — спросил Кант в конце века. Его ответ был: Sapere aude! — хотя и он, со своей стороны и уже с совершенно иной точки зрения, подчеркнул ограничения, существующие для человеческого познания. Но это — другая история.