|
На этой же странице:
На следующих страницах:
М. Самарина.
Франциск Ассизский и Дон Кихот Ламанчский
Мигель де Унамуно
Детство Дон Кихота
Мигель де Унамуно. Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де
Сервантесу Сааведре, объясненное и комментированное Мигелем де Унамуно. СПб.:
Наука, 2002, с. 289-291.
Мне все никак не отделаться — с той
самой минуты, как меня ранила эта мысль, — от раздумий о детстве Дон Кихота,
именно Дон Кихота, а не Алонсо Кихано Доброго. Было ли у Дон Кихота детство?
Существует ли детская форма кихотизма? Был ли Дон Кихот когда-либо ребенком?
Сервантес говорит, что было нашему идальго под пятьдесят, и мы привыкаем к
мысли, что в этом возрасте он и родился. Ну а разве беспокойные комментаторы
Священного Писания не задавались вопросом, для нас абсурдным, о возрасте Адама,
когда его создал Бог? Великолепный парадокс: в каком возрасте родился Адам? Для
тех, кто не наделен духовным разумом, все это праздные умствования; совсем
другое дело — для людей духовного склада, не для умствующих эрудитов... Тереса
де Хесус и ее братишка, совсем еще дети, уже мечтают о рыцарских деяниях, но во
имя Божие, не столько ради героизма, сколько ради святости.1 Ведь
если в жизни святого детство значит очень много, в жизни героя оно значит совсем
немного. Но как же разделить героизм и святость? Ведь и доброта Алонсо Кихано
Доброго иногда возвышалась до святости Дон Кихота.
В главе XVIII Евангелия от Матфея
рассказывается, что когда ученики спросили Иисуса, кто больше в царстве
небесном, Иисус, призвав дитя, поставил его среди них и сказал: «...Истинно
говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство
Небесное (...) кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». Так
и святой; герой же рожден для того, чтобы завоевывать царства земные. Но то, что
завоевал Дон Кихот, было небесным или земным? И было ли царством? Возможно, оно
было тем, что лежит между землей и небом.
И как у некоторых людей, кажется,
никогда не было детства, так и у некоторых народов: они словно рождены
взрослыми, вполне зрелыми; народы эти, может быть, уже ушли в историю. Народы,
исполненные серьезности, что объясняется преждевременной зрелостью, так сказать,
преждевременностью. Вас не удивляло, читатели, что дети в испанской литературе
занимают столь незначительное место и играют столь несущественную роль? Театр,
конечно же, их избегает. Обратимся к последнему испанскому классику, к Гальдосу,
— а он бесспорно классик, — и мы увидим, что в отличие от Диккенса, который
часто служил для него образцом, дети почти не появляются на страницах его книг,
а если и появляются, то остаются в тени — эти дети его творений. У Гальдоса нет
воспоминаний о его собственном детстве, детстве на острове Гран Канариа.2
Кажется, он давно забыл о нем.
290
Но зато существуют и целые
народы, и отдельные лица, которые словно привязаны к своему детству, пропитаны
комплексом инфантильности, если можно так сказать. Народы, которые один наш друг
именует фольклорными.3 И при мысли о которых вспоминается так
называемый Эдипов комплекс, но в чистом и достойном его аспекте. В моем родном
городе жил человек, которого прозвали Amagazio, что на
баскском языке означает «под боком у маменьки». Как говорится, «маменькин
сыночек». И сколько таких, кто не в состоянии разорвать связь с материнским
духовным началом! Прекрасный случай войти в царство
исторических небес; ну а чтобы завоевать земное царство,
тоже историческое? Горе народам, которые мнят
себя очень древними, считают себя тысячелетними,
потому что ощущают себя детьми! И страдают комплексом инфантильности. С
поступками и страстями детей. И даже с некоторой долей
детского простодушного лукавства. Народы, которые, пытаясь решить
свои политические проблемы, обращаются к народным пляскам, песням,
нарядам, обычаям, празднествам, местным святым и прочим детским играм.
Пишущий эти
строки как-то раз, по поводу одного aplec de la protesta
4 в Барселоне, на котором он присутствовал — и который произвел на
него сильнейшее впечатление! — сказал: «Вы навсегда
останетесь детьми, левантийцы! Вы захлебываетесь в эстетике».5
И произнес это голосом, словно бы исходившим из самого
нутра кантабрийского — а точнее, баскского, — ведь и
баскам, и каталонцам присуща инфантильность то ли морского, то ли приморского
происхождения. Не море ли придает детскость народу и не сама ли
земля, в своей чистоте и простоте, придает ему аскетическую зрелость? Не
равнина ли Ламанчи, кастильское голое нагорье явились причиной того, что
Дон Кихот предстает перед нами уже взрослым, словно у него и не было
детства?
Сравните грека и
римлянина, Улисса и Рема и Ромула, вскормленных волчицей. Римлянин, хотя и
рожден вблизи моря, связан с землями внутри страны;
грек, особенно островитянин, всегда мореходец и, подобно морю, всегда
переменчив. А их языки? Греческий — подвижен и изменчив, как море, латинский —
неизменен и тверд, как земля. Великие завоеватели, даже если они
отправлялись с берегов и родились и воспитывались в прибрежных землях,
происходят от родов, проживающих в глубине страны, на плато или в горах.
Так пересекли океан Кортес, Писарро, Орельяна...6
Другие же, жители морских берегов, становятся
колонизаторами, а не завоевателями. Они делаются поселенцами, жителями колонии.
Даже на собственной приморской земле они обычно
создают колонию.
Эти-то
бредовые разглагольствования сей фантастической науки, которую
нарекли философией истории и которую вытеснила ужасная социология, побудили
автора к размышлениям о последнем приключении Дон Кихота, когда
на берегу латинского Средиземного моря он одержал победу, поборов себя,
что и явилось его победой. Духовное детство кончается в человеке, когда
он сталкивается со смертью, понимая, что предстоит
умереть; когда ему сообщает об этом зрелость, — как
хорошо это знал Леопарди!7 Но Дон Кихот, у
которого
291
не было детства, с самого начала чувствовал смерть. И почувствовал он ее
как славу, как бессмертие. Дон Кихот, подобно его народу почувствовал
бессмертие смерти. И Тереса де Хесус могла сказать: «Умираю оттого, что еще
не умираю». А вот народы-дети, хотя они и понимают (ведь не глупы же они,
а некоторые даже очень умны), что должны умереть, не верят в это умом.
И в любом случае, пока длится наша жизнь...
И ты
чувствуешь себя погруженным в море загадок. И не приходишь к согласию с самим
собой. Ведь индивидуум — одинокий, изолированный, может
не быть существом единодушным, если у него не одна душа. Случается, что
у него и морская душа, и земная, и душа гор. И еще другие. И борется в
нем святость и героизм; ведь мы, в большей или меньшей
степени, обладаем и тем и другим.
После всего сказанного вновь
зададимся вопросом: бывает ли донкихотовское детство? Мы ведь не пытаемся
создать политическую программу. И все эти рассуждения
вовсе не прагматические, скорее они напоминают пролог.
А это совсем другое дело.
1932 г.
1 Тереса де
Хесус и ее братишка ... — Тереса де Сепеда и
Аумада, в монашестве Тереса де Хесус, Тереса Авильская (1515-1582) -
святая римско-католической церкви, наряду со св. Иаковом считается
покровительницей Испании.
2 Обратимся к последнему испанскому классику, к Гальдосу ... —
Бенито Перес Гальдос (1843—1920) — писатель, самый яркий представитель
испанского реализма XIX в., автор семидесяти семи романов, а также драм,
публицистических и литературно-критических произведений. Родился в г.
Лас-Пальмас-де-Гран Канариа, столице провинции, которую составляют острова Гран
Канариа, Лансароте, Фуэртевентура.
3 Народы, которые один наш друг именует фольклорными... — О ком идет
речь, установить не удалось.
4 митинга
протеста (кат.)
5 Пишущий эти строки как-то раз, по поводу одного
aplec de la protesta в Барселоне... — Унамуно
приводит строку из своего стихотворения «Митинг протеста» («L'aplec
de la protesta», 1906). С середины XIX в.
Барселона — крупнейший центр рабочего движения в Испании.
6 Так пересекли океан Кортес, Писарро, Орельяна... —
Франсиско Орельяна (1470—1550) — конкистадор, сподвижник Франсиско Писарро.
7 Духовное детство кончается в человеке, когда он
сталкивается со смертью...
— Размышления о смерти и безысходности жизни характеризуют все
творчество итальянского поэта-романтика Джакомо Леопарди (1798—1837);
он, в частности, выдвинул идею «infelicita» (букв.:
«несчастье») — универсального зла как источника вечных страданий всего живого.
По-видимому имеется в виду стихотворение «Последняя
песнь Сафо» (1822), в котором есть такие строки: «Здесь, на земле, лишь я одна
блаженства / Из кубка скряги Зевса не вкушала, / Когда
рассталась с наважденьем детства. / Дни радости бесследно
исчезают. / Их заменяют старость и болезни, / И смерти хладной неотступна
тень» (Леопарди Д. Последняя песнь Сафо / Пер. А.
Махова // Леопарди Д. «Стих итальянский напоен слезами...»: Стихотворения. М.,
1998. С. 47—49).
Хорхе
Луис Борхес
Пьер Менар, автор «Дон Кихота»
Борхес Х.Л. Коллекция: Рассказы, эссе, стихотворения
/
Сост. Вс. Багно. - СПб.: Северо-Запад, 1992, с. 116-125.
Посвящается Сильвине Окампо
Зримые произведения, оставленные этим
романистом, можно легко и быстро перечислить. Непростительны поэтому пропуски и
прибавления, сделанные мадам Анри Башелье в ее недостоверном каталоге, который
некая газетка, чье «протестантское» направление отнюдь не секрет, легкомысленно
рекомендовала своим жалким читателям — пусть их и немного и они кальвинисты,
если не масоны или обрезанные. У истинных друзей Менара каталог этот вызвал
тревогу и даже скорбь. Всего лишь вчера мы собирались у могильного мрамора,
среди траурных кипарисов, и вот уже Ошибка пытается очернить его Память... Нет,
решительно необходимо написать краткое опровержение.
116
Я понимаю, что мой скудный авторитет
совсем нетрудно оспорить. Надеюсь все же, что мне не запретят привести два
высокочтимых свидетельства. Баронесса де Бакур (на чьих незабываемых пятницах я
имел честь познакомиться с оплакиваемым нами поэтом) соизволила одобрить
ниженаписанное. Графиня де Баньореджо, славившаяся среди самых утонченных умов
княжества Монако (а ныне — Питсбурга, штат Пенсильвания, после недавнего брака с
международным филантропом Симоном Каучем, — увы! — столь бесстыдно оклеветанным
жертвами его бескорыстных операций), отказалась «ради истины и смерти» (таковы
ее слова) от аристократической сдержанности, ее отличающей, и в открытом письме,
опубликованном в журнале «Люкс», также выражает мне свое одобрение. Этих высоких
рекомендаций, полагаю, достаточно. Я уже сказал, что «зримые» произведения
Менара легко перечислить. Тщательно изучив его личный архив, я убедился, что он
состоит из следующих материалов:
а) Символистский сонет, дважды печатавшийся (с вариантами) в журнале «Ла Конк»
(номера за март и октябрь 1899).
б) Монография о возможности создания поэтического словаря понятий, которые были
бы не синонимами или перифразами слов, образующих обычный язык, «но идеальными
объектами, созданными по взаимному согласию и предназначенными для сугубо
поэтических нужд» (Ним, 1901).
в) Монография об «определенных связях или родстве» мыслей Декарта, Лейбница и
Джона Уилкинса (Ним, 1903).
г) Монография о «Characteristica universalis»1
Лейбница (Ним, 1904).
д) Статья технического характера о возможности
обогатить игру в шахматы, устранив одну из ладейных
пешек. Менар предлагает, рекомендует, обсуждает и в
конце концов отвергает это новшество.
е) Монография об «Ars magna generalis»2
Раймунда Луллия (Ним, 1906).
ж) Перевод с введением и примечаниями «Книги
свободного изобретения и искусства игры в шахматы» Руй
Лопеса де Сегуры (Париж, 1907).
з) Черновики монографии о символической логике Джорджа
Буля.
и) Обзор основных метрических законов французской
прозы, иллюстрированный примерами из Сен-Симона («Ревю де лангаж роман»,
Монпелье, октябрь 1909).
-----------------------------
1 «Универсальная символика» (лат.).
2 «Великое искусство» (лат.).
117
к) Ответ Люку Дюртену (отрицавшему наличие таких законов), иллюстрированный
примерами из Люка Дюртена («Ревю де лангаж роман»,
Монпелье, декабрь 1909).
л) Рукопись перевода «Компаса для культистского
плавания» Кеведо, озаглавленная «La boussole des précieux»1.
м) Предисловие к каталогу выставки литографий Каролюса
Уркада (Ним, 1914).
н) Книга «Les probblèmes d'un
problème»2 (Париж, 1917),
рассматривающая в хронологическом порядке решения
знаменитой задачи об Ахиллесе и черепахе. На
сегодняшний день существуют два издания этой книги —
на втором в качестве эпиграфа стоит совет Лейбница: «Ne
craignez point, monsieur, la tortue»3, и в
нем несколько обновлены главы, посвященные Расселу
и Декарту.
о) Подробное исследование «синтаксических привычек» Туле (N.R.F.4
март 1921). Менар там - напоминаю - заявлял, что
осуждение или похвала — это проявления сантиментов, не
имеющие ничего общего с критикой.
п) Переложение александрийскими стихами «Cimetière
marin»5 Поля Валери (N.R.F.,
январь 1928).
р) Инвектива против Поля Валери в «Страницах,
уничтожающих действительность» Жака Ребуля. (Эта
инвектива, кстати сказать, представляет собою точно
вывернутое наизнанку подлинное его мнение о Валери.
Последний так это и понял, и старая дружба обоих не
подверглась никакой опасности.)
с) «Определение» графини де Баньореджо в «победоносном томе» — выражение другого
его участника, Габриэле Д'Аннунцио, — который ежегодно издает эта дама, дабы
исправлять неизбежные ошибки прессы и представить
«миру и Италии» правдивый свой образ, столь часто
страдающий (именно по причине ее красоты и деятельности) от ошибочных или
слишком поспешных суждений.
------------------------
1 «Компас жеманниц» (фр.).
2 «Проблемы одной задачи» (фр.).
3 «Не надо бояться черепахи, сударь» (фр.).
4 «Нувель Ревю Франсез».
5 «Морское кладбище» (фр.).
118
т) Цикл превосходных сонетов, обращенных к баронессе Бакур (1934).
у) Написанные от руки стихи, эффект которых в
пунктуации 1.
До сих пор речь шла
(без каких-либо пропусков, кроме нескольких
незначительных сонетов на случай — «гостеприимному»,
или «жадному» — из альбома мадам Анри Башелье) о
«зримых» произведениях Менара в хронологическом
порядке. Теперь перехожу к другим: к творчеству
подспудному, безмерно героическому, несравненному. Но также — о, жалкие
возможности человеческие! — незавершенному. Это произведение — пожалуй, наиболее
показательное для нашего времени — состоит из девятой
и тридцать восьмой глав первой части «Дон Кихота» и
фрагмента главы двадцать второй. Знаю, что подобное утверждение может показаться
нелепостью; дать пояснение этой «нелепости» и будет
первейшей задачей моей заметки 2.
Замысел Менара
возник под влиянием двух текстов неравного
достоинства. Один из них — филологический фрагмент
Новалиса (тот, что значится за номером 2005 в
дрезденском издании), где намечена тема «полного отождествления» с неким
определенным автором. Другой текст — одна из тех
паразитарных книг, которые помещают Христа на парижский бульвар, Гамлета
на Каннебьер или Дон Кихота на Уолл-стрит. Как всякий человек с хорошим
вкусом, Менар питал отвращение к этим бессмысленным карнавалам, пригодным
лишь на то — говаривал он, — чтобы возбуждать плебейское удовольствие
анахронизмом или (еще хуже!) морочить нас примитивной
идеей, будто все эпохи одинаковы, либо будто все они
различны.
-------------------------
1 Мадам Анри Башелье упоминает также французский перевод с
испанского перевода «Introduction a la vie dévote»
(«Введение в благочестивую жизнь») святого Франциска-Сальского, сделанного
Кеведо. В библиотеке Пьера Менара нет и следа
подобного произведения. Наверно, то просто была плохо
расслышанная шутка нашего друга. — Примеч. автора.
2 Было у меня также тайное намерение начертить образ Пьера
Менара. Но могу ли я посметь состязаться с золотыми страницами,
которые, говорят мне, готовит баронесса де Бакур, или с изящным точным
карандашом Каролюса Уркада? — Примеч. автора.
119
Более интересной, хотя по исполнению противоречивой и поверхностной, считал он
блестящую мысль Доде: соединить в «одной» фигуре, то
есть в Тартарене, Хитроумного Идальго и его
оруженосца... Люди, намекавшие, что Менар посвятил
свою жизнь сочинению современного «Дон Кихота»,
клевещут на его светлую память.
Не
второго «Дон Кихота» хотел он сочинить — это было бы
нетрудно, — но именно «Дон Кихота». Излишне говорить, что он отнюдь не имел в
виду механическое копирование, не намеревался переписывать роман.
Его дерзновенный замысел состоял в том, чтобы создать несколько страниц,
которые бы совпадали — слово в слово и строка в строку — с написанными Мигелем
де Сервантесом.
«Моя цель
совершенно необычна, — писал он мне 30 сентября из
Байонны. — Конечный пункт всякого теологического или
метафизического доказательства — внешний мир, Бог,
случайность, универсальные формы — столь же избит и всем известен, как этот
знаменитый роман. Единственное различие состоит в том,.что философы в
увлекательных книгах публикуют промежуточные этапы своей работы, а я решил их
пропустить». И действительно, не осталось ни одного черновика, который отразил
бы его многолетний труд.
Вначале он
наметил себе. относительно простой метод. Хорошо изучить испанский, возродить в
себе католическую веру, сражаться с маврами или с турками,
забыть историю Европы между 1602 и 1918 годами,
«быть» Мигелем де Сервантесом. Пьер Менар тщательно обдумал этот способ (я знаю,
что он достиг довольно приличного знания испанского языка семнадцатого
века), но отверг его как чересчур легкий. Вернее, как
невозможный! — скажет читатель. Согласен. Но ведь
само предприятие было заведомо невозможным, и из
всех невозможных способов осуществить его этот был
наименее интересным. Быть в двадцатом веке популярным романистом
семнадцатого века Менар счел для себя умалением. Быть в той или иной мере
Сервантесом и прийти к «Дон Кихоту» он счел менее
трудным путем — и, следовательно, менее увлекательным, — чем
продолжать быть Пьером Менаром и прийти к «Дон
Кихоту» через жизненный опыт Пьера Менара. (Это
убеждение, замечу кстати, побудило его опустить автобиографическое вступление ко
второй части «Дон
120
Кихота». Включить это вступление означало бы создать
еще одного персонажа, Сервантеса, но также означало бы
представить «Дон Кихота» производным от этого
персонажа, а не от Менара. Разумеется, этот легкий
путь он отверг.) «Мое предприятие, по существу, не
трудно, — читаю я в другом месте его письма. — Чтобы довести его до конца, мне
надо было бы только быть бессмертным». Признаться ли,
что я часто воображаю, будто он его завершил и будто я читаю «Дон
Кихота» — всего «Дон Кихота», — как если бы его придумал Менар? Недавно
ночью, листая главу XXVI — за которую он никогда не
брался, — я узнал стиль нашего друга и как бы его
голос в этой необычной фразе: «речные нимфы, скорбная и влажная Эхо». Это
впечатляющее сочетание эпитетов, обозначающих моральные и
физические качества, привело мне на память стих
Шекспира, который мы как-то вечером обсуждали:
Where a malignant and a turbaned Turk...
1
Но почему
же именно «Дон Кихот»? — спросит наш читатель. У
испанца такой выбор не был бы загадочен, но он
бесспорно загадочен у символиста из Нима, страстного
поклонника По, который породил Бодлера, который
породил Малларме, который породил Валери, который
породил Эдмона Тэста. Цитированное выше письмо
отвечает на этот вопрос. «Дон Кихот, — объясняет Менар, — меня глубоко
интересует, но не кажется мне, как бы это выразить,
неизбежным. Я не могу вообразить себе мир без восклицания По:
Ah! Bear in
mind this garden was enchanted 2, или без
«Le bateau ivre»3, или без «The
Ancient Mariner» 4, но чувствую себя
способным вообразить его без «Дон Кихота».
(Естественно, я говорю о своей личной способности, а
не об историческом резонансе этих произведений.) «Дон
Кихот» — книга случайная, «Дон Кихот» вовсе не
необходим. Я могу представить себе, как его написать,
могу написать его, не рискуя впасть в тавтологию. Читал я его в двенадцать или
тринадцать лет, и, вероятно, целиком. Впоследствии я
внимательно перечитывал отдельные главы, те, к которым пока не буду
подступаться.
---------------------
1 Где злобный и тюрбаноносный турок... (англ.).
2 Ах, не забудь, что сад был зачарован! (англ.).
3 «Пьяный корабль» (фр.).
4 «Старый моряк» (англ.).
121
Изучал я также интермедии, комедии, «Галатею»,
«Назидательные новеллы», бесспорно злосчастные
«Странствия Персилеса и Сехизмунды» и «Путешествие на
Парнас»... Общее мое впечатление от «Дон Кихота»,
упрощенное забывчивостью и равнодушием, можно вполне
приравнять к смутному предварительному образу еще не написанной книги. Приняв
как предпосылку этот образ (существование которого в
моем уме никто по совести не может отрицать), остается
признать, что моя задача гораздо труднее, чем задача
Сервантеса. Мой покладистый предшественник не
уклонялся от помощи случая: он сочинял свое бессмертное произведение немного а
la diable 1, увлеченный инерцией языка и
своей фантазии. Мною же руководит таинственный
долг воспроизвести буквально его спонтанно созданный
роман. Моя игра в одиночку будет подчинена двум полярно противоположным
правилам. Первое разрешает мне пробовать любые
варианты формального или психологического свойства; второе требует жертвовать
ими ради «оригинального» текста и обосновать
непреложными доводами, их уничтожение... К этим искусственным
путам надо прибавить еще одно родственное им ограничение. Сочинить «Дон
Кихота» в начале семнадцатого века было предприятием
разумным, необходимым, быть может, фатальным; в начале
двадцатого века оно почти неосуществимо. Не напрасно
ведь прошли триста лет, заполненных сложнейшими
событиями. Среди них — чтобы назвать хоть одно — самим
«Дон Кихотом».
Несмотря на эти три препятствия, фрагментарный «Дон
Кихот» Менара — произведение более тонкое, чем у
Сервантеса. Сервантес попросту противопоставляет
рыцарским вымыслам убогую провинциальную реальность своей страны; Менар избирает
в качестве «реальности» страну Кармен в век Лепанто и Лопе. Сколько всяких
испанских штучек подсказал бы подобный выбор Морису
Барресу или доктору Родригесу Ларрете! Менар — что
совершенно естественно — их избегает. В его
произведении нет ни цыганщины, ни конкистадоров, ни мистиков, ни Филиппа
Второго, ни аутодафе. Местным колоритом он
пренебрегает или запрещает его себе. Это пренебрежение
указывает историческому роману новый путь. Это
пренебрежение — безапелляционный приговор «Саламбо».
------------------
1 Наудачу (фр.).
122
Не
меньше поражают отдельные главы. Рассмотрим, например,
главу XXXVIII первой части, «где приводится любопытная речь Дон Кихота о военном
поприще и учености». Известно, что Дон Кихот (как
Кеведо в аналогичном и более позднем пассаже из «Часа воздаяния») решает дело в
пользу военного поприща, а не учености. Сервантес —
старый воин, его приговор понятен. Но чтобы Дон Кихот у Пьера Менара —
современника «La trahison des clercs»1 и
Бертрана Рассела — снова вдавался в эти туманные
софистические рассуждения! Мадам Башелье усмотрела в них разительное и
очень типичное подчинение автора психологии героя;
другие (отнюдь не проницательные!) — просто «копию»
«Дон Кихота»; баронесса де Бакур — влияние Ницше.
К этому третьему толкованию (на мой взгляд, неопровержимому), сам не
знаю, решусь ли прибавить четвертое, вполне согласующееся с почти божественной
скромностью Пьера Менара — его грустной или иронической манерой
пропагандировать идеи, являющиеся точной
противоположностью тех, которых придерживался он сам. (Напомним еще раз о его
диатрибе против Поля Валери на страницах эфемерного
сюрреалистического журнальчика Жака Ребуля.) Текст Сервантеса и
текст Менара в словесном плане идентичны, однако
второй бесконечно более богат по содержанию. (Более
двусмыслен, скажут его хулители; но ведь двусмысленность — это
богатство.)
Сравнивать
«Дон Кихота» Менара и «Дoн Кихота»
Сервантеса — это подлинное откровение! Сервантес, к
примеру, писал («Дон Кихот», часть первая, глава девятая):
«...истина
— мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница
прошлого, пример и поучение настоящему,
предостережение будущему».
Написанный в
семнадцатом веке, написанный «талантом-самоучкой» Сервантесом, этот перечень —
чисто риторическое восхваление истории. Менар же пишет:
«...истина — мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний,
свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему,
предостережение будущему».
---------------------
1 «Предательство клерков» (фр)
123
История — «мать» истины; поразительная мысль! Менар,
современник Уильяма Джеймса, определяет историю не как исследование реальности,
а как ее источник. Историческая истина для него не то, что произошло, она то,
что, как мы полагаем, произошло.
Заключительные
слова - «пример и поучение настоящему, предостережение
будущему» — нагло прагматичны.
Столь же ярок контраст
стилей. Архаизирующий стиль Менара — иностранца
как-никак — грешит некоторой аффектацией. Этого нет у
его предшественника, свободно владеющего общепринятым
испанским языком своей эпохи.
Нет
такого интеллектуального упражнения, которое в итоге
не принесло бы пользы. Любое философское учение — это сперва некое
правдоподобное описание вселенной; проходят годы, и вот, оно всего лишь глава —
если не абзац или не одно имя — в истории философии. В литературе
подобное устаревание еще более явно. «Дон Кихот», говорил мне Менар, был прежде
всего занимательной книгой; ныне он — предлог для
патриотических тостов, для высокомерия грамматиков, для
неприлично роскошных изданий. Слава — это непонимание, а может, и того
хуже.
В этих
нигилистических выпадах нет ничего нового — удивительно решение, к которому они
привели Пьера Менара. Он вознамерился стать выше
тщеславия, подстерегающего человека во всех его трудах, он
затеял дело сложнейшее и заведомо пустое. Всю свою
добросовестность и часы бдения он посвятил тому, чтобы повторить на чужом
языке уже существующую книгу. Черновикам не было счета, он упорно правил и
рвал в клочки тысячи исписанных страниц 1.
Он никому не позволял взглянуть на них и позаботился, чтобы
они его не пережили. Я пытался их восстановить, но
безуспешно.
--------------------------
1 Вспоминаю его тетради в клеточку, его помарки черными чернилами, его особые
корректорские знаки и мелкие, как мошкара, буквочки. Он любил в сумерки гулять
по окраинам Нима — каждый раз брал с собою тетрадь и
разводил веселый костер. — Примеч. автора.
124
И вот
я размышляю над тем, что «окончательного» «Дон Кихота»
надо было бы рассматривать как своего рода палимпсест,
в котором должны сквозить контуры — еле заметные, но поддающиеся расшифровке —
«более раннего» почерка нашего друга. К сожалению,
лишь некий второй Пьер Менар, проделав в обратном
порядке работу своего предшественника, сумел бы откопать и воскресить эту
Трою...
«Думать, анализировать, изобретать (писал он мне еще)
— это вовсе не аномалия, это нормальное дыхание разума. Прославлять случайный
плод подобных его функций, копить древние и чужие
мысли, вспоминать с недоверчивым изумлением то, что
думал doctor universalis, — означает признаваться в
нашем слабосилии или в нашем невежестве. Всякий человек должен
быть способен вместить все идеи, и полагаю, что в будущем он таким
будет».
Менар
(возможно, сам того не желая) обогатил кропотливое и примитивное искусство
чтения техническим приемом нарочитого анахронизма и
ложных атрибуций. Прием этот имеет безграничное
применение — он соблазняет нас читать «Одиссею» как произведение более
позднее, чем «Энеида», и книгу «Le jardin du Centaure»1
мадам Анри Башелье, как если бы ее написала мадам
Анри Башелье. Этот прием населяет приключениями
самые мирные книги. Приписать Луи Фердинанду Селину или Джеймсу Джойсу «О
подражании Христу» — разве это не внесло бы заметную
новизну в эти тонкие духовные наставления?
------------------------------
1 «Сад Кентавра» (фр.).
|
Иллюстрации:
http://pro.corbis.com
|
