На этой же странице:

            М.А. Бойцов. "Вывихи времен" и сопротивление источников.

            А.Я. Гуревич. Конец света или карнавал?

                                                                                  А.Я. Гуревич
 

  "ВРЕМЯ ВЫВИХНУЛОСЬ": ПОРУГАНИЕ УМЕРШЕГО ПРАВИТЕЛЯ

Одиссей. Человек в истории. 1993. М., 1993, с. 221-241.

                                                      I
    Минуло четверть века с тех пор, как немецкий историк Рейнхард Эльце опубликовал статью "Sic transit gloria mundi" (О смерти папы в средневековье) ¹. Насколько я могу судить, эта весьма примечательная работа не привлекла сугубого внимания медиевистов, хотя сравнительно недавно на нее появились отдельные отклики ². Что касается отечественной медиевистики, то симптомом равнодушия к обсуждаемому Эльце сюжету может служить хотя бы тот факт, что, как я обнаружил, том журнала за 1978 г., в котором эта статья была опубликована, остался неразрезанным вплоть до 2002 г. И все же наблюдения, обобщенные Эльце, не пропали втуне: в очередном выпуске журнала "Казус" появилась статья М.А. Бойцова, возвращающая нас к этому исследованию ³.
 

    В средневековых хрониках и иных повествовательных текстах, равно как и в официальных церковных документах, неоднократно упоминаются события, развертывавшиеся непосредственно после кончины римского папы и реже светского государя. Не успел умереть понтифик, как окружающие его лица и другие подданные спешат предать поруганию его тело и растащить

222
принадлежащее ему имущество: они покидают покойного на смертном одре, не позабыв лишить бездыханное тело одежды. Сплошь и рядом подвергаются разграблению все богатства умершего государя, и толпы людей, включая и придворных, и горожан, уносят или уничтожают все, что попадается им под руку; мало этого, разрушению предается его дворец, так что от него остаются одни руины. Судя по имеющимся сообщениям, бессмысленные разрушения и беспорядки распространяются по всей подчиненной покойному владыке стране. Можно заметить, что все эти опустошения происходят в промежуток времени, отделяющий момент смерти папы или монарха от его погребения и вступления его преемника на папский либо императорский, или королевский престол. Контраст между относительной упорядоченностью официальной жизни вплоть до момента смерти церковного или светского владыки, с одной стороны, и хаосом, который воцаряется при его дворе и в обществе в целом в момент его смерти, с другой, бросается в глаза.

    Нельзя не задуматься над природой подобных явлений. Сообщений такого рода довольно много, и относятся они к разным периодам средневековья, вплоть до начала нового времени.
 

    Р. Эльце (и вслед за ним М.А. Бойцов) начинает свой анализ с сообщения о поругании тела одного из наиболее выдающихся пап - Иннокентия III (1216), затем мысль исследователей движется в направлении, противоположном ходу времени, вплоть до первых столетий средневековья. Подобные же рассказы дошли до нас и от более позднего периода, включая XVI в.
 

  Для того чтобы читатель мог конкретнее представить себе распространенность и устойчивую повторяемость упомянутого явления, я перечислю ряд событий этого рода, следуя хронологической канве. При этом из списка исключены случаи, представляющиеся сомнительными; некоторые казусы описаны в источниках настолько бегло и скупо, что их интерпретация затруднена. Тем не менее перечень кажется довольно внушительным.
 

451 - изданный Халкидонским собором запрет растаскивать имущество умершего епископа.
595 - упоминание римским синодом обыкновения раздирать драгоценное покрывало на теле умершего папы.
824 - упоминание в капитулярии обычая подвергать разграблению имущество умершего папы.
832 - запрещение в императорском капитулярии подвергать разграблению имущество умершего епископа.
885 - осуждение новоизбранным папой Стефаном V разграбления Латеранского дворца - папской резиденции - после смерти его предшественника.
898 - участники Римского собора «заклеймили "позорнейшее обыкновение" (scelestissima consuetudo) грабить после смерти папы его резиденцию и покушаться на все прочее имущество папы как в Вечном городе, так и в его округе»⁴.

223
1025 - разграбление и разрушение императорского дворца в Павии горожанами, узнавшими о смерти императора Генриха II.
1049-1050 - после смерти епископа города Осимо горожане ограбили дворец, разрушили окружающие постройки и уничтожили сад; папа Лев IX осудил "извращенное обыкновение" жителей Осимо подвергать разграблению резиденцию епископа после его смерти.
1054 - ограбление тела умершего папы Льва IX.
1087 - кончина английского короля Вильгельма Завоевателя сопровождается разграблением его имущества, включая королевские одеяния; бегство грабителей и приближенных прочь от тела покойного.
1197 - грабежи и зверства, спровоцированные ложным слухом о смерти императора Генриха IV.
1216 - ограбление тела папы Иннокентия III, брошенного "почти нагим" и оставленного своими приближенными в церкви в Перудже.
1253 — ограбление тела и имущества кардинала епископа Пьетро ди Коллемеццо приближенными сразу после его смерти в Ассизи.
1254 - папа Иннокентий IV брошен после смерти своими приближенными нагим на соломе и оставлен ими на произвол судьбы.
1484 - смерть Сикста IV, тело которого было не во что обрядитьпо причине кражи всех личных вещей понтифика, и разграбление его имущества.
1503 - тело Александра VI оставлено в одиночестве "почти нагим" после смерти понтифика.

1513 - чувствуя приближение смерти, папа Юлий II с негодованием упоминает обычай оставлять нагими и без присмотра тела умерших пап и просит своего церемониймейстера избавить его отподобной участи; за церемонию своих похорон папа заблаговременно заплатил.
 

    Вновь подчеркну: в приведенный выше перечень не включены те упомянутые М.А. Бойцовым факты, которые кажутся мне сомнительными, в частности, рассказ Эйнгарда о завещании Карла Великого или разграбление норвежским конунгом Харальдом Суровым императорских дворцов в Византии.
 

    Необходимо иметь в виду разнородность источников, из коих почерпнуты подобные сообщения; наряду с официальными церковными документами и франкскими капитулярими здесь фигурируют повествования таких известных авторов, как Петр Дамиани, Ордерик Виталий, Жак де Витри, Салимбене. Изучение их сообщений вряде случаев обнаруживает противоречие между ними и даже стремление отдельных хронистов утаить часть правды⁵.
 

224

    Нет никакой уверенности в том, что исследователями выявлен весь сохранившийся в источниках материал. Каждый из упомянутых фактов может быть понят адекватно лишь при рассмотрении его вболее широком контексте. Между тем уже собранные исследователями сообщения выделены из источников на основе наличия в них лишь отдельных сопоставимых признаков.
 

      Сообщения касаются преимущественно событий, сопровождавших смерть папы; особое внимание, уделяемое источниками именноэтим потрясениям, вполне объяснимо: писавшие о них авторы - духовные лица. Беспорядки и разрушения, происходившие за пределами папской резиденции, оттеснены хронистами на периферию повествования; можно предположить, что отдельные авторы вовсе их игнорировали. Сосредоточение внимания современников почти исключительно на особе скончавшегося папы или светского государя вполне объяснимо своеобразием жанра повествований, которые вообще ставили во главу угла характеристики и поведение сильных мира сего, игнорируя или недооценивая реакцию остальных участников событий. Но из этого вовсе не следует, что и современный историк обязан воспроизводить все ту же модель.
 

    Не имеем ли мы в этих случаях дело со своего рода "обратной перспективой"? Не следует ли вывести из тени и забвения те безымянные толпы людей, которые были охвачены предельным возбуждением и страхом и громили все на своем пути? Несмотря на свою тенденциозность, хронисты и участники церковных соборов были не в состоянии скрыть глубокое противоречие между позицией церкви и умонастроением толпы. Официальные представители духовенства решительно осуждали "дурное" или "злостноеобыкновение" все крушить и грабить, которого придерживались охваченные паникой толпы. Другими словами, кончина папы или иного властелина вызывала у его окружения и остальных подданных диаметрально противоположные реакции. В источниках, естественно, доминирует первая, между тем как стихийные деянияплебса освещены намного более скупо, нежели участь бездыханного тела монарха.
 

    Моя мысль заключается в следующем: настало время более критично прочитать собранные Эльце источники и вычленить из их текстов те моменты, которыми в большей или меньшей степени пренебрегали хронисты и авторы официальных церковных документов. Может быть, что как раз здесь нам удастся в какой-то мереприблизиться к смыслу этого загадочного феномена. Audiatur et altera pars - не исключено, что следование этой древней максиме позволило бы нам увидеть описанные в интересующих нас источниках факты в иной перспективе, нежели та, которой придерживались и средневековые информанты и, как ни странно, современные исследователи.
 

225

      Можно предположить, что разительный контраст между унижением тела усопшего и тем почитанием, какое ему, естественно, оказывалось при жизни, более всего поражал воображение свидетелей. События же, одновременно происходившие вокруг покойного, в ряде случаев оказываются оттесненными на задний план картины хаоса, охватившего общество. Беспощадное и бессмысленное разграбление всего и вся, расхищение богатств и разрушение дворцов и иных построек, уничтожение статуй и вытаптывание садов и парков - не приходится ли истолковывать все это как симптомы паники, охватившей окружение умершего понтифика или светского государя и всю толщу общества? Повторяю, эти действия кажутся бессмысленными и необъяснимыми, но в них, разумеется, таился некий смысл, ускользающий от сознания современного исследователя. Дикость и неправомерность подобных разрушительных деяний в ряде случаев осознавались и их современниками.
 

  Нет достаточных оснований для предположения, что подобные разрушительные действия происходили всякий раз, когда умирали папа или светский государь. Такого рода бесчинства скорее представляли собой исключения ⁶, но исключения, которые упорно повторялись на протяжении тысячелетней эпохи. Следовательно, в этих эпизодах нашла выражение некая тенденция, которая требует объяснения.
 

    Между тем ни Эльце, ни Паравичини Бальяни, ни Бойцов, как мне кажется, еще не предложили убедительной интерпретации этого феномена.
 

  Нетрудно видеть, что в отдельные периоды средневековья упомянутая тенденция обнаруживалась чаще, чем в другие. IX и XIII вв. более богаты интересующей нас информацией. К сожалению, далеко не во всех случаях эти события изображены хронистами и другими авторами с желательной полнотой; их описания сплошь и рядом односторонни. Однако рассмотрение этих рассказов заставляет предположить, что перед нами не какой-то литературный топос, находящийся в довольно отдаленном отношении к действительности: в данном случае историк имеет дело со своеобразным "обыкновением", со своего рода традицией, если угодно, ритуалом. Как уже было сказано, церковные авторы, употребляя термин consuetudo, т.е., признавая его повторяемость на протяжении огромного исторического периода, вместе с тем решительно его осуждали: это "злостное", "извращенное" поведение разнузданной толпы, уничтожающей все на своем пути, отрицающей благочестие и элементарный порядок. Как правило, обычаи и традиции, роль которых в ту эпоху трудно

226
переоценить, были так или иначе связаны с календарем и отличались регулярностью. "Гнусные обыкновения", о которых сейчас идет речь, были всякий раз спровоцированы смертью римского понтифика или другого обладателя власти. Мы можем констатировать: описываемые в источниках бесчинства и панические состояния суть не что иное, как прямые последствия кончины монарха.
 

    Неизбежны попытки как-то объяснить эти все вновь возобновлявшиеся вспышки коллективного безумия. Одно из возможных истолкований этого узуса состоит в том, что церковный автор, вполне в русле христианской интерпретации, стремился проиллюстрировать общераспространенную идею о противоположности земного и небесного миров: величие церковного или светского монарха рассыпается в прах пред лицом высших ценностей, и тот, кто обладал могуществом на этом свете, оказывается ничтожным и униженным при переходе в мир иной. Sic transit gloria mundi. Такой мысли придерживался и автор настоящих строк, когда затронул этот сюжет при обсуждении частного случая - сообщений церковных историков XII в., писавших об обстоятельствах смерти Вильгельма I Завоевателя ⁷. Действительно, взятые изолированно, сообщения упомянутых хронистов могут быть восприняты как обыгрывание распространенного топоса memnto mori. Если же этот частный случай рассматривать не изолированно, но в том несравненно более широком контексте, какой предложен в работе Р. Эльце, то подобные ссылки на христианскую топику оказываются недостаточными; их не нужно отбрасывать, поскольку трудно сомневаться в том, что те или иные средневековые авторы эту топику воспроизводили, но, однако, явно необходимо попытаться рассмотреть данную проблему по-новому.
 

    Собрав весьма обширный и разнородный материал, М.А. Бойцов - и здесь уместно воздать должное его осторожности - по сути дела, воздерживается от его объяснения. По его мнению, надобны новые исследования с привлечением научного аппарата ряда смежных гуманитарных дисциплин. В частности, он указывает на возможную продуктивность сопоставления данных, собранных на сей счет медиевистами, с более экзотичными наблюдениями этнологов и антропологов, изучающих культуры неевропейских народов ⁸. Ноэто дело будущего, и если на него не отважился он сам, то мне, историку уходящего поколения, тем более извинительно воздержаться от подобного рискованного предприятия. Вместе с тем я убежден,что даже сведения, коими располагает медиевист, еще не мобилизованы полностью и содержат в себе некоторые дополнительные познавательные возможности.
 

227

    В делах человеческих едва ли допустимо искать их объяснение, которое принимало бы в расчет один-единственный фактор, одну причину. Объяснений всегда много, и соотношение их по степениважности, как правило, остается загадочным. При этом толкования историков не могут выйти за пределы гипотез и предположений. Самый же выбор гипотез в очень большой, если не решающей степени определяется общей концепцией истории, которой придерживается исследователь, и сосредоточением его на определенном комплексе источников.
 

    Оставим без обсуждения такое возможное объяснение эксцессов, сопровождавших смерть папы или императора, как вспышка социальной борьбы, спровоцированная временным ослаблением папской или государственной власти. Такое социологическое объяснение, ни в коей мере не вытекающее из текстов, вряд ли поможет нам решить эту загадку.
 

    Вслед за Р. Эльце М.А. Бойцов обращается к возможному юридическому объяснению описываемых феноменов - к так называемому jus spolii. Речь идет о правах части духовенства на выморочное имущество, оставшееся после кончины папы или иного епископа. Поскольку церковная власть не имела наследственного характера, возникал вопрос о том, кто обладает правом на присвоение оставшихся бесхозными владений. Если я правильно понял ход мыслей М.А. Бойцова, он в отличие от Р. Эльце не склонен принимать jus spolii в качестве удовлетворительного объяснения событий, непосредственно следовавших за кончиной папы, и я со своей стороны придерживаюсь того же мнения. Сведения, собранные Эльце и другими историками, по-моему, с исчерпывающей полнотой свидетельствуют о том, что перед нами отнюдь не юридические казусы. Все сцены, описанные в источниках, представляют собой картины произвола и насилия, не имеющие никакой связи с теми или иными правоотношениями.
 

    Опираясь на работу М. Боргольте 1995 г., М.А. Бойцов приводит сообщение VI в. об исцелении одержимого при приближении к нему носилок с телом только что скончавшегося папы Иоанна I. Благотворный контакт с останками святого - распространенное в ту эпоху явление, но все другие сообщения источников о бесчинствах, кои следовали за смертью папы, никак нельзя подвести под рубрику чудесного исцеления увечных и больных.
 

      Перед нами - устойчивое, из поколения в поколение возобновлявшееся "обыкновение", природа которого историками, как мне кажется, еще не разъяснена.

  Расширение понятийного контекста может привести к частичной переформулировке проблемы. К чему я клоню?
 

228

      М.А. Бойцов с полным основанием связывает свой сюжет (потрясения, сопровождавшие уход в лучший мир папы или светского монарха) с проблемой власти, ибо налицо явные и вопиющие нарушения ее основ. Благочестие и поклонение, окружавшие римского понтифика, внезапно и как бы взрывообразно сменяются полнейшим пренебрежением к его останкам, демонстративным поруганием покойного, если угодно, резким скачком от "космоса" к "хаосу". Ибо на протяжении временного промежутка между смертью папы и его погребением не соблюдаются ни право и общественный порядок, ни элементарные устои социума. Но если речь идет о власти, то надобно задуматься над вопросом: какие аспекты власти здесь обнаруживаются?
 

      Если воспользоваться понятием, авторитетно введенным Михаилом Бахтиным, - понятием, коим наша гуманитарная мысль последних десятилетий изрядно и неумеренно злоупотребляла, налицо тотальная "карнавализация" всего бытия. Социальный и духовный мир распадается, пусть на краткий срок, и для того чтобы он мог быть восстановлен, потребна его разрушительная встряска. Но самое употребление понятия "карнавала" даже в наиболее расширительном смысле еще ничего не объясняет. Здесь, я убежден, целесообразно напомнить о другом понятии, каковое, к моему немалому удивлению, отсутствует в работах исследователей, занятых этой проблемой.
 

    ВРЕМЯ - таков концепт, над которым стоило бы поразмыслить при изучении тех бесчинств, кои творили над неостывшим телом римского первосвященника или августейшего государя чернь и придворные. Я решаюсь настаивать на том, что средневековый монарх, церковный или светский, в период своего правления воплощал время, царившее в пределах, на которые распространялась его сакральная власть. В изучаемую нами эпоху время отнюдь не представляло собой некую этически нейтральную протяженность и обладало качественными параметрами, мистическим образом сопряженными с особой монарха. В некотором смысле время не только насыщало особу властителя своеобразной силой, но, в свою очередь, определялось его "харизмой". Не находились ли в зависимости от существа папы или императора благоденствие и мир? Мне кажется, в источниках было бы нетрудно найти прямые или хотя бы косвенные указания на то, что дело воспринималось именно таким образом. Но я не хотел бы быть голословным.
 

                                                    II

    Обсуждая свой сюжет, М.А. Бойцов счел возможным расширить круг наблюдений, включив в него также и кое-какие показания памятников древнескандинавской словесности. Я намерен последовать его примеру, но позволю себе сослаться на другие сообщения, не те, которые привел он ⁹. Хотелось бы сосредоточиться на следующих обстоятельствах.
 

229
  Первое: способ летосчисления. В церковных текстах, созданных в христианской Европе, используются разные манеры последнего, прежде всего и главным образом - ветхозаветный отсчет времени от сотворения мира или собственно христианская датировка от Рождества Христова. Наряду с этими основополагающими системами могли использоваться и иные, точками отсчета которых служили папские понтификаты, периоды правления императоров или наиболее важные, с тогдашней точки зрения, события истории ("от основания Рима" и т.п.)¹⁰.
 

    Как обстояло дело в скандинавских повествовательных памятниках? Они были записаны уже в период, когда и Север Европы в той или иной мере был христианизован. И тем не менее в королевских сагах, повествующих об истории Норвегии, а отчасти и других скандинавских стран, библейский и собственно христианский отсчет времени начисто отсутствует. В каждой из этих саг о конунгах основой датировки неизменно служит время правления того норвежского государя, о котором повествует данная сага. Отсчет времени начинается, собственно, с момента воцарения конунга и завершается вместе с его кончиной, после чего наступает время другого конунга. Время воспринимается не как непрерывный континуум, но в виде отрезков, длительность каждого из коих определяется протяженностью правления отдельных монархов. Подобная внутренняя хронология явно представлялась автору саги - исландскому ученому мужу (ибо функции историков Норвегии традиционно выполнялись исландцами) - вполне достаточной и даже единственно возможной; нужно полагать, что так это воспринималось и читателями или слушателями. В ходе повествования составитель саги упоминал, на каком году правления конунга - ее героя - произошли те или иные события.
 

    Если не ошибаюсь, единственным исключением является "Сага о Сверрире", в заключительной главе которой автор указывает дату кончины этого конунга. Нетрудно видеть, что в финале саги, содержащем итоговую характеристику Сверрира - выдающегося монарха, который одолел всех своих врагов и положил конец длительной и кровавой междоусобице, сотрясавшей Норвегию на протяжении нескольких поколений, - он фигурирует отчасти в облике святого. Возможно, как раз по этой причине здесь автор саги - исландский аббат Карл Йонсон - счел наиболее уместным вспомнить о христианском способе летосчисления. Но не симптоматично ли то, что в данном случае датировка ошибочна: в саге указан 1215 г., тогда как на самом деле Сверрир скончался в 1202 г., и это уточнение уже давно утвердилось в исторической науке? Остается неясным, что здесь имело место - огрех переписчика либо ошибка ученого автора, но вполне возможно, что причиной неверной датировки явилась как раз непривычка исландских сагописцев прибегать к христианскому летосчислению ¹¹.
 

230

    Повторяю, это исключительный случай, лишь подтверждающий общее правило - давать датировку истории Норвегии в IХ-ХШ вв., используя хронологические вехи жизнеописания монарха. История начинается с его воцарения, и соответственно отсчет времени в каждой саге - самостоятельный.
 

    Второе обстоятельство непосредственно вытекает из приведенного выше. Как мне представляется, использование одной лишь внутренней хронологии жизни конунга коренилось в некоторых особенностях коллективного сознания исландцев и норвежцев: исторические судьбы Норвегии теснейшим образом были переплетены с жизнью конунга. Благополучие страны определялось благополучием правителя. По-видимому, есть основания говорить не только об антропоморфности времени, но и о его, sit venia verbo, "конунгоморфности".
 

      В доказательство существования подобной тесной внутренней связи жизнедеятельности короля с положением подвластного ему народа можно привести свидетельства, содержащиеся в сагах, которыми открывается "Круг Земной" - наиболее полный и авторитетный свод королевских саг (его составление традиционно приписывается Снорри Стурлусону, крупнейшему сочинителю и политическому лидеру Исландии первой половины XIII столетия). В "Саге об Инглингах", излагающей историю древних правителей скандинавского Севера, в частности, приведена легенда о том, как поступили свей (т.е. шведы) с конунгом Домальди, во время правления которого страну постигли неурожай и голод. Потребовались жертвоприношения, необходимые для восстановления благополучия: в первый год были принесены в жертву домашние животные, но это не помогло; на второй год последовали человеческие жертвоприношения - со столь же малым успехом; и тогда, на третий год, свей собрались и по решению предводителей принесли в жертву своего конунга, ибо, как они верили, в нем-то и коренился источник всех бед ¹². Сообщение это, разумеется, легендарно. Однако, с моей точки зрения, важно не соответствие этого рассказа исторической реальности, а умонастроение автора саги, опиравшегося здесь, как и в других случаях, на поэму IX в. "Перечень Инглингов", сочиненную скальдом Тьодольвом.

      Неразрывная связь процветания страны с персоной ее правителя и соответственно невзгод, постигших народ, с негативными особенностями и поступками конунга не вызывала сомнения у современников. Как сказано в поэме Тьодольва, свей принесли конунга в жертву til ars. Аr значило и "урожай", "плодородие", и "год", и в переводах этой саги, естественно, говорится о том, что свей принесли конунга в жертву "ради урожая". Однако существенно не упускать из виду, что это деяние интерпретировалось как определенный способ воздействия на время, на его ход и главное - на его качественное содержание¹³.
 

231

    Здесь нужно отметить, что и другой древнеисландский термин, который использовался для описания времени, - öld - в свою очередь, мог обозначать как эпоху в истории, так - в поэтических текстах - и род человеческий, людей. Следовательно, время мыслилось не в качестве абстракции, но как человеческая жизнь.
 

    Мысль о непосредственной связи между конунгом и ходом времени с предельной ясностью выражена в другом сообщении той же саги - в повествовании о жизни и смерти уппсальского конунга Ауна. Дабы продлить свою жизнь, этот конунг приносил Одину - высшему языческому божеству - одного за другим своих сыновей. Эти жертвы каждый раз вознаграждались продлением его жизни на десять лет. Всего Аун заклал Одину девятерых своих сыновей и тем самым продлил собственную, ставшую бесполезной жизнь. Под конец он уже не мог двигаться, впал в младенческое состояние и сосал рожок. Когда Аун вознамерился принести в жертву своего последнего, десятого сына, его подданные воспротивились и он наконец умер.
 

    В следующей саге "Круга Земного" - "Саге о Хальвдане Черном" - повествуется, среди прочего, о расчленении тела этого любимого народом конунга непосредственно после его смерти. Этот государь, пока он правил, приносил удачу и благосостояние своему народу, и поэтому свей решили разделить его останки на части, с тем чтобы похоронить их в каждом из четырех фюльков - отдельных областей страны. Сакрально-магической природой конунг, как они верили, обладал и при жизни, и после ее завершения ¹⁴.

      Фактор времени явно или латентно присутствует в приведенных отрывках из "Круга Земного". Персона конунга оказывает воздействие на время, теснейшим образом с ним связана, а потому его смерть может принести с собой изменения в качественной наполненности времени. Нельзя не подчеркнуть также и то, что в центре повествования скальда Тьодольва, равно как и "Саги об Инглингах", всякий раз оказывается, собственно, не жизнь и деяния того или иного конунга, но его смерть. Создается впечатление, что именно кончина государя воспринималась в качестве самого значительного, может быть, даже решающего момента истории его правления. Нередко обстоятельства смерти конунга могут быть истолкованы как жертвоприношение ¹⁵. Но, повторяю, центр тяжести перенесен с жизни на смерть, и причина, как думается, коренится в том, что это смерть конунга.
 

232

      Сообщения "Круга Земного" относятся скорее к миру воображения, нежели к практической жизни. Но здесь вспоминаются положения норвежского права ХП-ХШ вв., которые определяют сроки действенности имущественных и других правовых соглашений как "время жизни трех конунгов"¹⁶.
 

      Проще всего списать упомянутые сейчас явления на скандинавскую экзотику. Но, по моему убеждению, допустим и иной ход мыслей. Особенности древнеисландской словесности таковы, что они приоткрывают завесу, каковой от взора современного исследователя почти полностью сокрыты существенные черты средневекового менталитета, так или иначе имевшие место не на одном только Севере. Как мы могли убедиться, по разумению скандинавов той эпохи, власть правителя органически сопряжена с течением времени, с его внутренней качественной наполненностью. Кончина монарха означала завершение определенного самостоятельного отрезка времени и потому не могла не оказывать самого непосредственного воздействия на судьбы его подданных.
 

      Нет ли оснований для предположения, что в момент смерти правителя наступал временной хиатус, своего рода "дырка во времени" (по выражению Г.С. Померанца)? Ибо оно мыслилось не в качестве непрерывного потока, связующего прошлое с настоящим и будущим. Скорее, оно представляло собой последовательность относительно независимых один от другого темпоральных отрезков, на каждом из которых лежал качественный отпечаток индивидуальности вождя.
 

      Тесная, по сути дела - неразрывная связь власти правителя с присущей ему темпоральностью может быть продемонстрирована не на одних лишь скандинавских свидетельствах. Довольно отчетливо сопряженность понятий "правитель" и "время" обнаруживается при изучении "Песни о Нибелунгах". Мне уже приходилось писать о своеобразном "хронотопосе", который присущ характеристике основных героев этой песни. Гунтер, король бургундов, моделируется по образцам, заданным штауфенской куртуазностью рубежа ХП-ХШ вв. Зигфрид, правитель сказочных Нидерландов, появляется при дворе Гунтера, принадлежа вместе с тем своему особому времени. И Гунтер, и Зигфрид сохраняют свое могущество до тех пор, пока остаются в собственных хронотопосах. Они гибнут, покидая их. Mutatis mutandis это же можно сказать и относительно богатырши Брунхильды. Герой песни черпает свою силу из собственной, только ему присущей, пространственно-временной сферы ¹⁷. Время в произведениях германского и скандинавского эпоса представляет собой эманацию героя и вместе с тем налагает определенные ограничения на его облик и поведение. Но это же можно констатировать и при изучении древнеирландских памятников ¹⁸.
 

233

    Я далек от намерения чрезмерно сближать странные явления, описанные в работах Р. Эльце и его последователей, с сообщениями, почерпнутыми из упомянутых сейчас памятников. Речь идет о существенно различных религиозно-культурных образованиях. Панические состояния, эмоциональные взрывы и тотальные грабежи и разрушения, следовавшие в разных странах католической Европы немедленно после кончины римского папы или короля, имели место в недрах социально-культурной системы, которая воспроизводила себя в горизонте апокалиптической эсхатологии. Идея "конца времен", близящегося появления Антихриста и вселенского финала - Второго пришествия, так или иначе присутствовала в сознании верующих. По временам Страшный суд ощущался в качестве непосредственной угрозы, сроки исполнения которой неведомы, но близки. В любом случае он оставался предельно трагичным фоном развертывания исторического процесса. Правление римского понтифика, как и светского государя, сообщало жизни социума известную, хотя и не лишенную эфемерности, устойчивость. В момент смерти папы, императора или короля угроза со стороны эсхатологических сил обнажалась и предельно интенсифицировалась. Ограничения, налагаемые в нормальном состоянии общества религией и правом, рушились. Хронисты, повествующие об эксцессах, следовавших сразу же после кончины носителя власти, подчеркивают такие симптомы иррационального человеческого поведения, как ограбление тела только что умершего властителя, растаскивание его имущества, разорение его владений, разрушение дворцов и иные опустошения. Все этиэксцессы невозможно списать на ненависть черни к умершему господину или только на ее желание захватить его богатства и сокровища. Можно было унести богатства и сокровища, но каков былсмысл в уничтожении статуй и иных сакральных изображений или в растаскивании обломков разрушаемого дворца? Перед нами явно не проявления социальных и политических противоречий, но нечто иррациональное, притом не только с точки зрения современного исследователя, но и с точки зрения средневекового хрониста. Сообщения авторов той эпохи создают образ охваченной ужасом обезумевшей толпы. Относительно упорядоченное время, гарантируемое авторитетом власти, внезапно оборвалось, и люди оказались на краю апокалиптической бездны. "Времени больше не будет" (Откр. 10, 6) - не эти ли пророчества апокалиптического ангела звучали в сознании обезумевших толп?
 

234

                                                    III
 

      Сравнение эпизодов, описанных Эльце и другими исследователями,с тем, что можно прочитать в северных сагах о конунгах, при совершенно очевидном несходстве обнаруживает тем не менее, как мнедумается, определенную точку их схождения. Правитель теснейшим образом связан со временем, с его ходом и, главное, с его качеством, с его позитивной или негативной "нагрузкой". В определенномсмысле время персонифицировано, оно воплощено в конунге. Трудно сказать, в какой мере эсхатологические мотивы были присущигермано-скандинавскому язычеству, но приходится допустить, что и на Севере, и на континенте Европы ход времени воспринимался некак непрерывный континуум, но в форме дискретных отрезков, протяженность которых теснейшим образом зависела от жизни церковного или мирского властителя.
 

      В некоторых своих работах я стремился обосновать тезис о том, что в сознании средневекового человека сосуществовали, переплетаясь и вместе с тем противореча одна другой, две эсхатологические модели. "Великая эсхатология", предрекавшая Второе пришествие, Конец света и Страшный суд, воспринималась в качестве неизбежного финала, и над ее загадкой бились умы многих поколений богословов. Образы этой эсхатологии были нагляднопредставлены верующим в проповеди и в сценах Страшного суда, изображенных на западных порталах соборов. История средневекового общества обретала свой особый ритм под воздействием коллективных фобий, порожденных сознанием близости грядущего Конца света. Время от времени фантазия рисовала ужасающие симптомы неминуемого апокалипсиса: огнедышащих драконов, заслонявших небосвод, неисчислимые полчища всепожирающей гигантской саранчи и т.п.
 

    Но вместе с тем сознание людей на протяжении всего средневековья было поглощено страхом перед судом, на котором душа каждого предстанет немедленно после его кончины. Идея "малой эсхатологии", не отменяя перспективы Страшного суда над родом человеческим, сосредоточивала внимание на ответственности индивида.В итоге Страшный суд парадоксальным образом двоился в картинемира верующих.
 

      Здесь кажется уместным вспомнить о странном рассказе, запечатленном в одном из дидактических "примеров" (ехеmpla) XIII в. По словам его автора, скорее всего монаха, существовал обычай, согласно которому друзья, духовные лица, договаривались: тот, кто умрет первым, обещал явиться своему другу с того света, с тем чтобы поведать об участи, постигшей его душу. И вот канцлер Филипп, выходец из преисподней, сообщил приятелю, епископу, что в тот самый день, когда он скончался, состоялся Страшный суд. Безмерно пораженный этим заявлением епископ возразил: "Дивлюсь я тому, что ты, человек исключительной образованности, такое полагаешь, ибо предреченный Писанием Судный день еще не наступил". На что покойник, демонстрируя следы адских мук на своем теле, ответил: "Из всей образованности, коей я обладал, пока был жив, не осталось у меня и единой йоты"¹⁹.
 

 235
      В этом "примере" сопоставлены и противопоставлены обе эсхатологические версии; согласно одной, Конец света состоится в неведомом будущем, тогда как другая версия переносит этот страшный финал в настоящее время. Самое удивительное в приведенном рассказе то, что его автор оставляет этот спор неразрешенным. Видимо, даже в умах духовных лиц царили сомнения относительно сроков "исполнения времен".
 

    Приходится предположить, что подобная путаница и неясность в понимании сроков завершения истории рода человеческого и порождала настроения и эксцессы, описанные Эльце и другими историками. Смерть папы или императора, носителей высшей сакральной и земной власти, воспринималась как катастрофический разрыв в течении времени. Власть государя предполагала и власть над временем, а потому его смерть порождала невыносимую ситуацию, когда время оказывалось разорванным и аинигилированным. Определение времени, которое сформулировал папа Иннокентий III - "замедление вещей преходящих", - остается загадочным. Несколько столетий спустя свет на природу времени и именно "времени монархического" пролили слова принца Гамлета: "Время вывихнулось, и мне, - о, проклятье, - надлежит его вправить!"²⁰.

      Я не филолог и тем более не шекспировед, и перед лицом необъятной литературы, в которой обсуждается загадка этой трагедии Шекспира, мне всего приличнее было бы хранить молчание. Однако истолкование проблемы времени, всплывающей при знакомстве с сообщениями об эксцессах над трупами средневековых властелинов, побуждает меня нарушить молчание и отважиться на одно безответственное предположение. Совлекая с трагедии Шекспира "детективный" сюжет - месть племянника узурпатору-дяде, убийце его отца, - мы наталкиваемся на уже знакомую нам проблему. На сей раз над ее разрешением бьется датский принц, и проблема эта заключена в его словах, приведенных выше. Время в его глазах, во всяком случае "время правителя", не представляет собой потока, равномерно движущегося из прошлого в будущее, или непрерывной нити ²¹. Скорее, оно движется скачками, от одного "сустава" к другому. Не следовало бы упускать из виду того, что цитированными словами завершается первый акт трагедии и тем самым им придается особая значимость. Не в них ли сформулирована "проклятая" проблема, перед которой поставил принца призрак его отца?
 

    Не следует ли допустить, что использованный в "Гамлете" образ времени отнюдь не был новым и сохранял живую связь с представлениями о структуре времени, присущими людям предшествующей эпохи? Ведь и призрак отца Гамлета, фигурирующий в той же сцене, вовсе не какая-то литературная условность, он вполне реален, как были реальны и физически ощутимы выходцы с того света, упоминаниями коих была насыщена средневековая литература.

236
      Возвращаясь к собственно средневековью, приходится предположить, что в социально-психологической обстановке той эпохи, насыщенной эсхатологическими ожиданиями и опасениями, смерть властителя могла быть воспринята в качестве завершающего акта человеческой истории. Наступал своего рода Конец света, и охваченные паникой верующие перевертывали с ног на голову все установившиеся порядки, бросая на произвол судьбы лишенный папских одеяний труп первосвященника и подвергая разорению ,и разграблению все, что попадалось им под руку. "Время вышло из своих суставов", утратило связь с прошедшим и будущим - иными словами, остановилось и аннигилировалось. Провозглашение нового папы или монарха восстанавливало движение времени, но как раз в моменты, когда, как казалось охваченной фобией толпе, мир рушился, обнаруживалось своеобразие восприятия и переживания времени, присущее той эпохе. Схоласты и другие ученые мужи из поколения в поколение обсуждали проблемы длительности истории рода человеческого, упорядочения церковного календаря, истолковывали сакраментальный смысл предзнаменований близящегося Конца света и тем самым, как настаивает И. Фрид ²², закладывали некоторые основы наук нового времени. Что же касается простых верующих, в их сознании время, по-видимому, выступало в роли стихии, качественные признаки которой изменялись в зависимости от природы носителя верховной власти.
 

    Если верить Р. Эльце, в центре внимания авторов интересующих нас сообщений были кончина властителя и поругание его тела. Такое смещение точки зрения как нельзя лучше объясняется взглядами церковных писателей. В этом смысле показателен рассказ Жака де Витри. Прибыв в Перуджу - тогдашнюю резиденцию папы Иннокентия III, - он уже не застает его в живых. Наместник Бога на земле опочил в тот самый день, 16 июля 1216 г. Благочестивый автор потрясен зрелищем "почти нагого" трупа, распростертого в церкви и всеми оставленного. Вполне естественно, что под пером монаха возникает рассуждение на тему "sic transit gloria mundi", и ему дела нет до того, что происходило за пределами этой церкви и как духовенство и горожане восприняли момент окончания понтификата Иннокентия III ²³.
 

      Но, пожалуй, еще более показательно описание кончины короля Вильгельма Завоевателя. Анонимный хронист, поведавший о его смерти одно-два поколения спустя, набрасывает типичную для своего времени сцену благочестивого ухода в мир иной короля, окруженного родными и придворными, и, по-видимому, не располагает никакими сведениями о
 

237
потрясениях, сопровождавших это событие. Между тем Ордерик Виталий в своей "Церковной истории", созданной позже, дает развернутое повествование о следующем: в момент, когда король умер, все его придворные разбежались, ограбив его тело и нисколько не заботясь о его погребении. При этом, как подчеркивает Ордерик, "могущественные" поспешили в свои владения, чтобы защитить их, тогда как "низшие" предались грабежу. О беспорядках, охвативших город Руан, вблизи которого умер король, может свидетельствовать вспыхнувший в городе пожар. Даже тогда, когда по настоянию архиепископа и попечением одного из рыцарей тело Вильгельма было предано погребению, саркофаг, в который его попытались втиснуть, оказался несоответствующим его росту, так что труп был изуродован ²⁴. Мы не знаем, каковы были источники, которыми пользовался Ордерик Виталий. Но на фоне упорно повторяющейся на протяжении столетий темы поругания августейших и папских трупов это сообщение хрониста вряд ли можно полностью игнорировать. Хотелось бы отметить, что, судя по словам Ордерика, волнения, вызванные смертью короля, охватили все население Нормандии от мала до велика.
 

    Все остальные события, не имеющие прямого касательства к телупокойного государя и спровоцированные смертью папы или императора, повторяю, оттеснены на задний план и подробно не рассматриваются; если о них и говорится, то сжато и суммарно. Они образуют неболее чем общий фон, на котором развертывается центральная сцена поругания бездыханного тела церковного или светского монарха. В действительности же, как можно предполагать, это надругательство над покойным оказывалось символом того всеобщего потрясения, которое испытывали подданные, узнав о "конце времен", вызванном этой смертью. Не двигалось ли время в восприятии людей той эпохикак бы спазматическими толчками, порождая при каждом "вывихе сустава" конвульсии, сотрясавшие все общество?
 

      Вновь подчеркну: предлагаемое мною объяснение обсуждаемых явлений, выдвигающее в центр дискуссии проблему времени в его восприятии средневековыми верующими, - не более, чем гипотеза. По выражению одного из великих физиков XX в., научные гипотезы и теории кажутся убедительными при условии, что они достаточно безумны. Не мне судить, насколько убедительна предлагаемая мноюточка зрения, но едва ли можно отказать ей в известной доле безумия.
 

                                                                  * * *
    Историку важно подвергнуть критическому анализу те познавательные процедуры, с помощью которых он пришел к своим заключениям. Речь идет о самопроверке и самокритике. Изучая тот или инойфеномен, историк не может не пытаться как-то его объяснить. Как я старался выше показать, ни ссылки на

238
jus spolii или иные правовые нормы, ни соображения об обострении социальных противоречий, ни рассуждения о карнавальной природе рассматриваемого нами обычая, ни, казалось бы, сами собой напрашивающиеся мысли о христианской дидактической топике о бренности всего земного еще не дают нам ключа к адекватному постижению сущности чрезвычайных ситуаций, каковые складывались в момент смерти папы или другого монарха. Все перечисленные объяснения, отнюдь не лишенные определенного смысла, тем не менее, я убежден, представляют собой скорее способ отделаться отобъяснения (to explain away), нежели постичь обсуждаемый феномен в его историческом своеобразии. Надобно расширить поле наблюдений и тем самым рассмотреть предмет наших изысканий в более широком контексте.
 

      Пока историки наталкивались в источниках на упоминания о драматичных событиях, вызванных кончиною папы, как на единичные явления, подобные объяснения могли казаться достаточными. Но коль скоро выяснилось, что такого рода потрясения, mutatis mutandi, повторялись, пусть спорадически, на протяжении огромной эпохи, то все эти "казусы" предстали перед нами в ином свете. Сколь ни неповторим каждый из них, взятый в отдельности, в своей совокупности эти "казусы" обретают значение симптомов некоей регулярности, коренящейся в природе духовной жизни этой эпохи.
 

    К услугам исследователей - довольно многочисленные свидетельства более или менее сходного содержания. Конечно, мы ни на. минуту не должны забывать, что имеем дело с текстами, созданными в определенных культурно-исторических условиях. Иначе говоря, между заявлением хрониста или церковного деятеля и заслоненными этим сообщением событиями - дистанция немалого размера. Интеллектуальный и сословный статус информанта определял выдвижение кончины папы или монарха в центр сообщения. Напротив, вызванные этой смертью волнения вокруг дворца покойного, в городе и в государстве оттесняются на задний план либо даже вовсе игнорируются.
 

    Но почему современный историк обязан следовать логике рассуждений своего далекого средневекового предшественника? Исследование исторического источника неизбежно влечет за собой его деконструкцию. Приложим иной масштаб, нежели тот, какой был применен автором изучаемого текста. Тогда волнения окружающих, их буйные разрушительные действия, панические настроения, охватывающие массы народа, заслужили бы более пристального внимания. Ведь за скупыми сообщениями хронистов скрываются действия и побуждения больших масс людей. Вместо верноподданных и благоговейных верующих на авансцену выступают толпы разнузданной и терроризированной ужасом черни, которая грабит и разрушает все на своем пути. Эта беснующаяся толпа охвачена иррациональным страхом, источником которого является смерть властителя, церковного или мирского. При этом мы,
 

239
как правило, ничего не слышим о чувствах сострадания или о горе, охватившем этих людей при вести о его смерти. Мало этого, средневековые авторы то и дело пишут о полнейшем пренебрежении к телу опочившего папы; в лучшем случае лишь отдельные приближенные заботятся о его погребении. Эмоциональная атмосфера момента - это безотчетный и беспредельный ужас, внезапно овладевший как окружением умершего, так и всей массой подданных.
 

      Не ясно ли, что неконтролируемая фобия этих толп, все разоряющих и разрушающих, вызвана не самим фактом смерти монарха, но совсем иными и куда более мощными причинами, тем не менее каким-то образом связанными с персоной умершего? Обращение к германо- скандинавским памятникам дает, думается мне, возможность несколько ближе подойти к разгадке этого "казуса", возобновлявшегося на протяжении целого тысячелетия. В этих памятниках с предельной отчетливостью выражено ощущение неразрывной связи между особой конунга и временем, определяющим ритмы жизни народа. Не позволяет ли введение этого нового фактора - времени - по-новому рассмотреть всю проблему? Со смертью монарха, харизматической величины, обрывалось течение времени, ибо время жизни социума воплощалось в особе властителя и соответственно обрывалось с его смертью. Время не представляло собой абстракции и, во всяком случае на уровне массового сознания, было антропоморфным. Смерть римского понтифика или иного монарха служила детонатором массового эмоционального взрыва и воспринималась как прекращение времени, обещанное "Откровением Иоанна". Средневековый человек существовал на грани, отделявшей время от вечности, и это сознание, вернее безотчетное самоощущение, служило источником катастрофичности тех ситуаций, которые возникали эпизодически, но возможности которых постоянно таились в глубинах народной религиозности и культуры. "Апокалипсис" пророчил конец времен как завершение истории рода человеческого. Под угрозой этого драматичного финала, то ожидаемого с сегодня на завтра, то откладывавшегося на неопределенный срок, протекала жизнь индивида и коллектива. Смерть властителя предельно актуализировала эту угрозу.
 

1 Elze R. Sic transit gloria mundi. Zum Tode des Papstes im Mittelalter // Deutsches Archiv fur Erforschung des Mittelalters. 1978. Bd. 34. S. 1-18.
2 Paravicini Bagliani A. II Corpo del Papa. Torino, 1994.
3 Бойцов М.А. Ограбление мертвых государей как всеобщее увлечение // Казус, 2002: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 2002. Вып. 4. С. 137-201. Признаюсь, слова о "всеобщем увлечении" меня повергли в некоторое недоумение.
4 Там же. С. 140.

240
5 Paravicini Bagliani A. Op. cit. P. 153, 185.
6 Скажем, в подробных описаниях событий, сопровождавших кончину и погребение французского короля Людовика Святого, Ле Гофф не находит никаких указаний на бесчинства или панические состояния населения.
7 Гуревич А.Я. "Территория историка" // Одиссей: Человек в истории. 1996.М.. 1996. С. 89-90.
8 М.А. Бойцов ссылается на исследование итальянского историка Серджо Бертелли: Bertelli S. Rituals of violence surrounding the king's body // Der Tod des Machtigen. Kult und Kultur des Todes spatmittelalterlicher Herrscher / Hg. v. L. Kolmer. Paderbom etc., 1997. P. 263-280.
9 М.А. Бойцов ссылается, в частности, на сообщения саг о принудительных поборах, которые собирал будущий норвежский конунг Харальд Суровый в период своей службы византийскому василевсу. Однако, на мой взгляд, этот случай стоит особняком и едва ли способен пролить свет на обсуждаемую проблему.
10 "В лето от сотворения мира 5199, от потопа 2957, от рождения Авраама 2015, от Моисея и исхода израильтян из Египта 1510, от коронования царя Давида 1032, в 65 седьмицу пророчества Даниила, в 194 олимпиаду, в лето 752 от основания города Рима, в лето 42 правления Августа Октавия, когда по всей земле был мир, Иисус Христос, вечный Бог и сын вечного Отца ...вочеловечился от Девы Марии". Цитата из Римского мартиролога приведена в ст.: Аверинцев С.С. Христианская мифология // Мифы народов мира. М., 1988. С. 600. Здесь нагнетание временных ориентиров разного масштаба и неодинаковой сакральной значимости служит опорой для новой хронологии, призванной все их превзойти.
11 Сага о Сверрире. М., 1988. С. 184, 268. Примеч. 1.
12 Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1980. С. 18. Исландское изд.: Snorri Sturluson. Heimskringla. Reykjavik, 1941. Vol. 1.
13 Снорри Стурлусон. Указ. соч. С. 24.
14 Там же. С. 42.
15 Гуревич А.Я. Эдда и Сага. М„ 1979.
16 Владелец заимки из альменнинга (общего земельного владения) мог защитить свои права на нее ссылкой на то, что расчистил землю "прежде времени трех королей, из которых ни один не правил в стране менее, чем 10 зим" (см.: Гуревич А.Я. Норвежское общество в раннее средневековье: Проблемы социального строя и культуры. М., 1977. С. 114).
17 Гуревич А.Я. Пространственно-временной "континуум" "Песни о Нибелунгах" //Традиция в истории культуры. М., 1978. С. 112-127.
18 Я благодарен Г.В. Бондаренко за нижеследующее сообщение, которое я с его разрешения, дословно цитирую: "Предание о смерти мифического короля Ирландии Конна Кетхатаха дает развернутое описание неурядиц и катастроф, последовавших за смертью Конна (Dobs M., Ni C. From the Book of Fermoy // Zeitschrift fur celtische Philologie. 1936. Bd. XX. P. 169). В тексте смерть Конна в противоположность его рождению (описанному в предании "Ночное бдение Фингена"), сопровождавшемуся разнообразными чудесами, связана с такими же сверхъестественными катаклизмами. Эта схема взаимоотношения идеального
 

241
короля с окружающим миром работает на примере многих преданий и законодательных трактатов раннесредневековой Ирландии. Король наделен сакральной функцией поддерживающего равновесие и благоденствие в мире, ему подвластном, и с его смертью в мир приходит хаос. После его смерти, столь же значимой, что и рождение, для единого космогонического мотива, миром овладевает хаос, неурядицы, войны, священные деревья скрываются, реки текут вспять; смысл и разум покидают мир. Фактически это один из вариантов мифа о конце света, дохристианского эсхатологического мифа в Ирландии, фрагменты которого восстановимы и по другим произведениям. Установление хаоса в мире после смерти Конна временно. Смерть королей Конаре и Кормака в преданиях "Разрушение заезжего дома Да Дерга" и "Заезжий дом Да Хока" также сопровождается эсхатологической картиной разрушения в огне королевских заезжих домов и гибелью всех людей короля (Togail Bruidne Da Derga / Ed. E. Knott. Dublin, 1975; Da Choca's Hostel / Ed. W. Stokes // Revue celtique. 1900. T. XXI).
19 Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989. С. 108.
20 The time is out of joint: - O cursed spite,
    That ever I was born to set it right!
                            Hamlet. Act I. Scene IV.
21 Перевод Б.Л. Пастернака:
    Порвалась дней связующая нить.
    Как мне обрывки их соединить! -
ни в коей мере не соответствует мысли Шекспира, для которого в данномслучае время отнюдь не представляет собой какую-то эфемерную и легко рвущуюся нить.
22 Fried I. Aufstieg aus dem Untergang. Apokalyptisches Denken und dieEntstehung der modemen Naturwissenschaft im Mittelalter. Munchen, 2001.
23 Eize R. Op. cit. S. 1 ff.
24 Бойцов М.А. Указ. соч. С. 164, 166.


                                                                            М.А. Бойцов

          "ВЫВИХИ ВРЕМЕН" И СОПРОТИВЛЕНИЕ ИСТОЧНИКОВ

                                                              ОТВЕТ А.Я. ГУРЕВИЧУ

Одиссей. Человек в истории. 1993. М., 1993, с. 241- 250.

      Каждому автору приятно, когда его усилия не пропадают без следа, а вызывают отклики, когда он не остается единственным благодарным читателем собственного произведения (явление, с которым всечаще и чаще, как кажется, приходится сталкиваться), когда специалисты желают развивать его наблюдения, перетолковывать на свой лад его тезисы или даже всерьез их оспаривать. Особенно лестно такое внимание со стороны коллег заслуженных, исключительно сведущих и давно уже пользующихся самым широким признанием и безусловным авторитетом.

242
      Чувствовать себя хоть сколько-нибудь полезным - бальзам надушу академического историка, ведь, несмотря на "социальность" избранной им профессии в теории, на практике он сплошь и рядом почему-то оказывается обречен чуть ли не на одиночество в замкнутом мирке своих узкопрофессиональных штудий о каком-нибудь маноре Стоноре (названия разные, зато суть сходная), до которого остальным дела очень мало. Из сказанного ясно, что я испытываю искреннюю признательность к А.Я. Гуревичу, предложившему свой подход к объяснению собранного мною материала об ограбленияхтел и опустошениях резиденций оставивших этот (безусловно, худший) мир светских и церковных правителей средневековья. Болеетого, интерпретация А.Я. Гуревича мне нравится по сути своей и представляется весьма четкой, целостной и убедительной. Чуть ниже я даже попробую ее кое-чем подкрепить. Однако не буду скрывать и сомнений, возникших у меня по поводу деталей предложенной концепции.
 

      Серьезные трудности я испытываю прежде всего с исходным допущением, что интересующий нас обычай (а тем более, если мыимеем здесь дело с совокупностью внешне сходных между собой, но в основе своей различных обычаев), то практиковавшийся, то надолго забывавшийся, то вновь возобновлявшийся на протяжении по меньшей мере тысячелетия, причем на доброй половине Европы(да, кажется, и не только там), можно вполне объяснить одной-единственной причиной, пускай даже самого общего свойства. Мне показалось бы более жизненным допущение, что оснований для такого обычая (таких обычаев) было много, что они порой "встраивались" друг в друга, наподобие матрешек, что к описанным в источниках грабежам в одних случаях приводило несколько иное сочетание обстоятельств и мотивов, нежели в других. Жаль лишь, что притаком отношении к сюжету картина получается, конечно же, куда более расплывчатой и менее стройной, захватывающей и концептуальной, чем при попытке любого монокаузального объяснения посмертных сполиирований.
 

    Одно лишь брезжит мне чуть отчетливее в сей туманной субстанции: все разновидности ограблений, упомянутые в обсуждаемой статье, имели, похоже, то или иное отношение к власти, притом, как мне кажется, к самой ее сущности в те давние времена.
 

243

    Но и здесь есть нюансы. Даже по одному этому параметру описанные практики, возможно, серьезно отличались друг от друга: в одних случаях правитель оказывался "привилегированным" или даже единственным объектом посмертного грабежа (именно такие казусы были мне особенно интересны), но в других покойный государьмог "автоматически" попадать под действие "правил сполиирования", имевших силу и для простых смертных: "свежескончавшихся" рыцарей, клириков, горожан или даже крестьян. Из-за недостаточной изученности вопроса сейчас вряд ли возможно четко отличить первый тип ограблений государей от второго. В наших силах лишь приглушить это возможное различие, допустив, что даже самая заурядная массовая практика должна была обретать новый смысл, когда ее распространяли на персону правителя, и в центре этого нового смысла оказывалась опять-таки "идея власти".
 

    Вполне ясно, что сполиирование мертвого правителя является выражением кризиса власти при смене государя. Беспрепятственное, а по сути дела - узаконенное традицией разграбление имущества вчерашнего повелителя маркирует "необычное", "чрезвычайное" состояние социума - состояние, которое по определению может быть только кратким, ограниченным жесткими враменными рамками или же формальными процедурами. Поэтому параллель, проведенная А.Я. Гуревичем между описанными мной эпизодами и ситуацией карнавала в интерпретации М.М. Бахтина, совершенно точна и всецело обоснована.
 

    Действительно, и в том, и в другом случае обычные нормы жизни (в частности, политические и правовые) утрачивают силу - нотолько на строго ограниченный период времени. Ко времени сдачи в печать обсуждаемой здесь статьи мне не был еще известен самый яркий пример, демонстрирующий сходство между посмертными сполиированиями и карнавалом. В папском Риме ХVI-ХVII вв. характерный голос сигнального колокола "Патара" звучал с Капитолия для жителей Вечного города только по двум поводам. Первым была кончина очередного папы, вторым - начало очередного карнавала!¹ И то, и другое сулило городским низам немало удовольствий, может быть, отсюда и само имя колокола, которое можно перевести как "чернь", "рванина", "отрепье". Услышав "Патару" в неподходящее для карнавала время, римская толпа бросалась не только грабить, но и в лучших античных традициях разбивать статуи скончавшегося правителя - особенно те, которые стояли на Капитолии. В 1644 г., по свидетельству современника, Урбан VIII отдал душу богу в четверть двенадцатого, а уже около полудня от его статуи остались только обломки. Обычай этот был давним: жертвой его пала, в частности скульптура Юлия II работы Микеланджело ²...
 

    По сигналу "Патары" из городских тюрем выпускали сидельцев, и новых на их место, судя по всему, не сажали вплоть до коронации следующего папы. Те из заключенных, что покидали тюрьму последними, прихватывали с собой corda - веревку, применявшуюся при самой популярной в Риме пытке strappado

244
- местной разновидности дыбы. Начальнику тюрьмы приходилось выкупать у них сей необходимый в деле дознания и перевоспитания инструмент за 15 серебряных гроссо ³. Деньги, впрочем, распределялись между стражниками, а не между выпускаемыми арестантами - любопытный пример своеобразной солидарности между арестованными и их тюремщиками, известной и в других странах и в иные эпохи...
 

      Город Рим представляет собой вообще едва ли не лучший объект для изучения символических и любых иных практик, относящихся ко времени междуцарствия. Поскольку преемники Петра в отличие от светских государей так и не выработали механизмов, продлевавших "нормальную" систему правления после смерти очередного правителя, то в Риме к началу нового времени сложилась развитая "альтернативная конституция", нигде не записанная, но тщательно соблюдавшаяся. Она полностью замещала "нормальное" политическое устройство на те несколько недель, пока престол князя апостолов пустовал.
 

    Папская курия, по сути дела, отстранялась от правления, и на ее место из политического почти небытия выступали органы городского представительства и самоуправления, в обычное время влачившие самое жалкое существование в тени епископских митр и кардинальских сутан. Предполагалось, что "сенат и Римский народ" вновь берут в свои руки власть, которую они некогда добровольно уступили цезарям (папы в этом историко-мифологическом контексте оказывались правопреемниками императоров - в полном соответствии с "Константиновым Даром"). В городе, где в обычное время могли
казнить за непочтительное слово о правящем понтифике, теперь открыто и повсеместно распевались издевательские куплеты и о покойном преемнике Петра, его любимцах, родственниках, реальных или предполагаемых метрессах, и о тех из кардиналов, которые имели наилучшие шансы получить тиару. Стены обклеивались политическими карикатурами самого вольного, а то и просто скабрезного свойства. Полиция бездействовала, даже если доносчики продолжали и в эти странные дни исправлять свою хлопотную службу. Кардинальские кучера, заскучавшие в ожидании запертых в конклаве хозяев, могли публично устроить шумное пародийное избрание "папы" из своей среды, приветствовать его как понтифика, а потом на руках отнести в собор св. Петра и усадить прямо на главный алтарь - и это сходило шалунам с рук. Многие римляне специально откладывали осуществление планов мести и иные темные дела до кончины очередного папы, потому что в следовавшей за нею смуте не опасались ареста и предполагали легко исчезнуть из города, чтобы вернуться позже, когда новый наместник Христов по традиции торжественно объявлял прощение за все нестроения, имевшие место vacante Sede.

245
    В этой римской политической травестии мы найдем все признаки "карнавала по Бахтину" с выворачиванием обычных норм наизнанку и перепутыванием "верха" и "низа". При желании можно описать это действо и как праздник, и как хэппенинг... Однако ни в римских эпизодах ХVI-ХVII вв., ни в более ранних мне не удалось найти того важного мотива, на котором как на самоочевидном настаивает, кажется, А.Я. Гуревич и который занимает весьма существенное, если не центральное место в его интерпретации. Сквозь призму собранных материалов я не могу разглядеть "растерянной" и "обезумевшей" толпы, охваченной "ужасом" или "фобией". Да и место ли таким толпам при народном празднике? А то кровопролитием закончился бы не один только карнавал в Романе в 1580 г. ...
 

    Возможно, вина тому скудость источников, но у меня вовсе несоздалось из прочитанного впечатления, что участники "внеплановых карнавалов" с разграблением государей (как некогда участники сатурналий), совершая свои безумства, заглядывали бы за "крайапокалиптической бездны". При всем том, что сохранившиеся источники крайне скаредны в передаче эмоций участников этих погромов (Барбару Розенвайн такие тексты очень бы разочаровали⁴), онисвидетельствуют, как мне кажется, не столько о панике, охватывавшей массы, сколько, напротив, о вполне целеустремленном их поведении, не об ужасе, а о своеобразном расчете, не об "иррациональности" действий, а совсем наоборот - о достаточной осмысленности таковых. (Причем эту "их" рациональность мы вполне в состоянииосознать, по меньшей мере частично, и без того, чтобы распрощаться с основами рациональности "нашей".)
 

    Толпа "безумствует" по определенным правилам (которые, кстати, до поры до времени признаются и властями предержащими).Она вменяема и амоком не охвачена. Вот люди видят, как мимо них к храму проносят саркофаг, в котором предполагается похоронить папу, и бросаются в полном сознании по обычаю грабить Латеранский дворец, решив, что папа уже умер. Латеран оказывается предусмотрительно заперт (может, именно потому, что папа на самом деле все еще жив), и римская чернь тут же успокаивается и якобы даже почтительно выслушивает назидание привставшего со смертного ложа понтифика... В другой раз толпе, ломящейся во дворец, показывают в окно их уже полумертвого, но еще и полуживого предстоятеля - и она послушно расходится, потому что еще рано...
 

      Мне представляется, что в этих и в других приведенных мнойслучаях речь идет не столько о спонтанном взрыве неуправляемых эмоций, сколько о сознательной реализации определенных прав.Вот папские булочники считают, что вправе наложить руку на скатерти умершего понтифика. Их-то они при первой возможности и заберут (прихватив, наверное, заодно еще что-либо) - но

246

не в судороге ужаса перед вдруг надвинувшимся концом света, а в ясном сознании необходимости подтвердить свой корпоративный статус - путем реализации привилегии, которой они, по их мнению, законно обладают. А грабить Латеран - это точно такая же привилегия, которую по какой-то, не вполне ясной нам пока причине, числит за собой римский плебс...
 

    Рассмотренные под этим углом зрения сполиирования мертвыхправителей (или, по крайней мере, некоторые из них) оказываются не деструктивными, а напротив, созидательными: они символическивыражают интересы - сословные, групповые и даже персональные (вспомним заочный спор между сакристаном и церемониймейстером, кому из них положено поживиться кроватью покойного папы), а следовательно, "подтверждают" основы общественного устройства, даже в самое что ни на есть кризисное время. Итак, в криках грабителей мне, в отличие от А.Я. Гуревича, пока еще не слышится грозного звука ангельской трубы, предвещающего наступлениеСтрашного суда, пускай даже и "малого"...
 

  Однако естественно, что ограбления мертвых государей не только созидательны, но и разрушительны - только, на мой взгляд,по отношению не к социуму в целом, а к "устаревшим" со смертью властителя отношениям власти. Отношения эти были полностьюзамкнуты на личности правителя, а поскольку он умер, остатки их необходимо устранить без следа, "расчистить место". Новый государь и воплощает в себе, и "приносит" с собой новое "государство" - принцип, столь малопонятный человеку нового времени, привыкшему воспринимать бюрократическую преемственность власти как естественную данность.
 

      Стоило мне чуть больше оттенить рациональные мотивы в поведении толп, кидающихся на штурм дворцов и покоев скончавшихся государей, избавить их от паники (в источниках, на мой взгляд, недостаточно отраженной) и увидеть в их действиях не растерянность, а ясное понимание того, что именно следует делать по сложившемуся обычаю при первом известии о кончине государя, как сразу же заэтим возникает вопрос, а действительно ли концепция "вывихнувшихся времен" и "apocalypse now" лучше подходит для объяснения заинтересовавших нас явлений, нежели любые иные объяснения?
 

    Смерть правителя несла с собой на протяжении ряда столетий средневековой истории распад возглавляемого им политическогосообщества и необходимость выстраивания этого сообщества заново вокруг персоны его преемника. Именно в этой коллизии мне видится сердцевина всей странной (на нынешний взгляд) истории с ограблениями венценосных трупов. Разумеется, такое обрушение политически организованного мирка неизбежно несет с собой обрывы и завихрения в социальном времени, но на каком основании мы согласимся
 

247
считать, что именно данная, темпоральная, составляющая кризиса является в нем профилирующей? Иными словами, фигурыпапы, императора, конунга, безусловно, в той или иной степени воплощают порядок социального космоса, но откуда следует, чтоименно время является стержнем этого порядка? Со смертью папы, императора или конунга космос на мгновение (или, точнее, дня натри) превращается в хаос, но из чего следует, что распад начинаетсяименно с временной составляющей мироздания или что эта составляющая распадается как-то особенно устрашающе или болезненно? Не злоупотребляем ли мы в данном случае самим словом "время",лишая его собственно темпоральных характеристик и превращая его просто в синоним всякой социальности, взятой во всех ее измерениях, как имеющих отношение ко времени как таковому, так и не имеющих?
 

      По накопившимся сообщениям современников об "ограблениях" видно немало отличий периода переходной смуты от "нормального положения вещей", но даже заново их перечитав, я не смог обнаружить намеков на то, что этому специфическому промежутку присущи некие специфические темпоральные качества - за исключением четкого обозначения его начала и конца. В этих пределах социальное время не начинает делиться на необычные в иных ("нормальных") условиях отрезки, не движется по какому-нибудь неожиданному эпициклу, не подчинено стремлению к особому ключевому моменту, не требует заданной секвенции событий, организованнойиначе, чем в "мирную пору". И даже датировка документов не обретает, на мой взгляд, особого драматизма, поскольку в те века, которые мне лучше известны, отсчет лет по царствованиям и понтификатам неизменно сопровождался (а постепенно даже по сути делаоттеснялся на задний план) второй шкалой - anno Domini. Хронологические разрывы vacante Sede "залатываются" при помощи непреходящей миссии Воплощения с тем же успехом, как при помощи институционализации и символизации власти нейтрализуется катастрофа смерти отдельного правителя.'
 

    Мне трудно преодолеть до конца сомнение в том, что в строках "Саги об Инглингах", ближе едва ли не всех остальных саг стоящей к мифу, можно обнаружить надежное объяснение поведению, скажем, римских горожан ХIV-ХV вв. или даже их скандинавских современников. Возможно, впрочем, что как раз эта сага открывает нам такие пласты архаического сознания, которые довольно сходно организованы что у древних скандинавов, что удревних эллинов, что у средневековых итальянцев... Да наверное, очень похожие пласты заметно присутствуют и в сегодняшнем сознании. Разве и для нас, нынешних, разные отрезки прошлого неполучают ту или иную этическую оценку, эмоциональную окраску и даже рациональную (по видимости) характеристику в зависимости от личности правившего "тогда" государя, от "качества"его персональной харизмы? Если было бы иначе, то выражения, вроде "эпоха Сталина" или "эпоха Хрущева", были бы лишеныдля нас всякого смысла.
 

248

      Раз фигура "государя" занимает столь ответственное место в современном политическом космосе, то в средние века, естественно, она должна была бы играть еще более важную роль. Однако тема "харизмы" и "сакральности" средневековых правителей требует от исследователя, думается, немалой осторожности. В какой мере ученая и столь популярная гипотеза "государя-харизматика" (от которого в итоге может зависеть урожайность полей, успех в бою, исцеление больных или, скажем, течение времени) подтверждается конкретными исследованиями? И не обязанали сама эта идея своим возникновением тем историкам (прежде всего, кажется, немецким), которые находились под слишкомсильным (если смотреть с сегодняшних позиций) воздействием романтизма?⁵
 

    В любом случае харизма харизме рознь - и та, что, похоже, довольно поздно (вопреки попытке М. Блока ее удревнить) выстроилисебе французские государи, должна была сильно отличаться от той, что окружала раннесредневекового норвежского конунга. Если неаполитанский король Роберт Анжуйский желал, чтобы после смерти его тело было разъято и поделено между четырьмя монастырями его королевства ⁶, ментальность, которая за этим стояла, имела,скорее всего, весьма мало общего с той, что некогда, если верить саге, привела к посмертному "четвертованию" конунга ХальвданаЧерного...
 

      Представляется, что в средневековой Европе действовали весьма разные "образы властителей", а потому без предварительных"узких" штудий мне трудно принять безоговорочно, например, столь обобщающий (и, надо признаться, очень привлекательный) тезисА.Я. Гуревича, как "власть государя предполагала и власть над временем". Во-первых, для меня здесь не вполне прозрачен конкретно-исторический смысл метафоры "власть над временем". Во-вторых,в попадавшихся мне на глаза довольно разнообразных источникахвсякий раз (несмотря на все мои исследовательские ухищрения) оказывалось так мало материала, который можно было использоватьдля подкрепления столь общих тезисов, как приведенный выше, что оставалось только завидовать коллегам, работающим со скандинавским материалом - очевидно, куда более выразительным.
 

249

      Раз не вполне убеждает идея о "власти правителя над временем" (во всяком случае, сформулированной в столь общем виде),то, естественно, не возникает уверенности и в ее логическом продолжении - в том, что смерть государя "порождала невыносимую ситуацию, когда время оказывалось разорванным и аннигилированным". Возможно, действительно, порождала, а возможно инет; проблема состоит, на мой взгляд, в верифицируемости данного общего соображения данными источников (а не в подкреплении его другими столь же общими соображениями). Конечно, я нетребую нудно-ханжеским тоном, чтобы были процитированы эксплицитные ламентации современников на тему "разорванныхвремен". Но мы уже достаточно тренированы (и не в последнюю очередь самим А.Я. Гуревичем) в деле выпытывания из источников неочевидной информации. Почему ни в одном из них не обнаруживается признаков неблагополучия участников грабежейименно прежде всего в отношении темпоральных параметров их на мгновение пошатнувшегося мира?
 

      Под обаянием работ А.Я. Гуревича едва ли не все мы (включая и автора сих строк, со студенческой скамьи этому обаяниювесьма подверженного) привыкли представлять себе европейское средневековье в весьма общих категориях и сводить культуру(или культуры) данной эпохи к нескольким (для их перечисления хватит, пожалуй, пальцев на руках) универсальным принципам.В свое время этот подход был большим достижением, но теперь, на мой взгляд, продолжением того же пути будет серьезная дифференциация и категорий, и принципов по мере проверки приложимости их к исторической конкретике разных областей, периодов, культур и социальных групп. Вероятно, из поля нашего зрения скоро исчезнет "средневековый человек" как таковой (говорящий с сильным норвежским акцентом), и ему на смену придет целая галерея очень мало похожих друг на друга типажей. Не исключено, что сходным образом распадется и пока что удивительно целостный (в наших глазах) образ европейского средневековья. То, что от него останется, будет, скорее всего, куда сильнее, чем сейчас, основываться на идеях и реалиях Средиземноморья -культурной метрополии Европы той эпохи. Скандинавские мотивы, преобладающие пока в нашей (неожиданно "германистической") картине средневекового мира, будут, вероятно, изрядно потеснены - в большем соответствии со степенью участия северного региона в европейской динамике. Возможно, вскоре изменится чуть ли не все вообще, и у нас в очередной раз будут совершенно иные средние века, нежели те, что нам видятся сегодня или грезились вчера. Но одно сохранится неизменным: потребность вбезумных идеях будет испытываться и завтра не меньше, чем сегодня, а в поиске их тогда, как и сейчас, исследователи будут с интересом и благодарностью обращаться к книгам и статьям моегоглубокоуважаемого оппонента.

250
1 Nussdorfer L. The Vacant See: Ritual and Protest in Early Modern Rome //Sixteenth Century Journal. 1987. Vol. 18. (P. 173-189). P. 176 со ссылкой на:Boiteux M. Carnaval annexe. Essai de lecture d'une fete romaine // Annales E S C.1977. T.32. P.360.
2 Ibid. P. 178-179.
3 Ibid. P. 177.
4 См. новые работы по истории эмоций: Rosenwein B. Worrying aboutEmotions in History // American Historical Review. 2002. Vol. 107. ,N° 3,P. 821-845; Anger's Past. The Social Uses of an Emotion in the Middle Ages/Ed. by B. Rosenwein. Ithaca; L., 1998 (особенно введение главного редактора: Р. 1-6).
5 Об этом, например, см.: Revel J. La royaute sacree. Elements pour un debat //La royaute sacree dans Ie monde chretien / Ed. A. Boureau, C.S. Ingerflom. P.,1992. P. 7-12 (особенно Р. 7); EngelsJ.l. Das "Wesen" der Monarchic? Kritische Anmerjaingen zum "Sakralkonigtum" in der Geschichtswissenschaft // Majestas. 1999. Vol. 7. P. 3-39.
6 О посмертном расчленении средневековых государей (и иных процедурах, проделывавшихся с их трупами) см.: Бойцов М.А. В мертвом теле -живаявласть: Комментарии к повествованию старшего коллеги // Казус, 2003:Индивидуальное и уникальное в истории. М., 2003. Вып. 5 (в печати).


                                                                                А.Я. Гуревич
                                  КОНЕЦ СВЕТА ИЛИ КАРНАВАЛ?
                                                            ОТВЕТ М.А. БОЙЦОВУ

Одиссей. Человек в истории. 1993. М., 1993, с. 250-254.

    Первым читателем рукописи моей статьи "Время вывихнулось" былМ.А. Бойцов, которого я просил ознакомиться с нею именно для того, чтобы сопоставить наши - по необходимости различные - толкования средневекового феномена, описанного вслед за Р. Эльце иА. Паравичини-Бальяни в его работе "Ограбление мертвых государей"¹. Я чрезвычайно признателен ему за скорый отклик, содержащий ряд весьма интересных мыслей. Со своей стороны я испытываю потребность продолжить дискуссию, тем более что в откликеМ.А. Бойцова приведены как некоторые соображения, так и свидетельства источников, коими он, видимо, не располагал, когда работал над обсуждаемой мною статьей.
 

    С последнего я и начну. Сообщение о беспорядках, происходивших в папской столице в ХУ1-ХУП вв. после того как скончался очередной римской понтифик, очень интересно и действительно возвращает нас к проблеме карнавала, точнее - карнавального перевертывания устоявшихся официальных порядков, перевертывания, происходившего после кончины папы. Здесь я не склонен оспаривать мнение моего коллеги, но я просил бы его обратить внимание,по крайней мере, на два обстоятельства.
 

251

    Первое заключается в том, что вопреки утверждениям М.М. Бахтина, те формы игрового социального поведения, которые зафиксированы в памятниках конца средневековья и в период Возрождения,едва ли могут быть прослежены в источниках предшествующего тысячелетия. Карнавал - не столько средневековое явление, сколько новообразование, присущее весьма зрелой городской культуре периода перехода к новому времени. Те элементы карнавала, которые удается обнаружить в период собственно средневековый, я склонен толковать как "карнавал до карнавала". Все известные мне исследования подчеркивают, что карнавал, когда он сложился, был неразрывносвязан с определенными моментами календарного цикла. Поэтому я поостерегся бы чрезмерно сближать с карнавалом описанныеМ.А. Бойцовым эпизоды, связанные с кончиной папы. Иначе говоря, я не нахожу возможным "карнавализовать" эпизоды и обычаи, которые имели место на протяжении большей части средневековья, и неслучайно я в своей статье старался указать на необоснованность попыток "подверстать" описанные Эльце и другими историками фактыпод это, столь ныне модное определение. Я убежден: перед нами не "упорядоченный беспорядок", а некое явление, существенное дляжизни той эпохи и нуждающееся в ином объяснении.
 

    Как подвести под карнавал или под формы, хотя бы минимально с ним схожие, те бесчинства, которые происходили после смертисветских государей? Что общего между обстоятельствами, сопровождавшими смерть Вильгельма Завоевателя в Руане в 1087 г., и римскими эпизодами, в которых М.А. Бойцов в своем ответе мне ищет ключ к решению загадки смерти властителя? Здесь нет ни намека наустоявшуюся и хотя бы молчаливо узаконенную практику, и церковный историк вполне справедливо усмотрел в событиях, последовавших за кончиной английского короля, одни лишь бесчинства, разбой, панику, охватившую подданных.
 

    Разумеется, я вполне солидарен с мнением М.А. Бойцова, чтообсуждаемые нами средневековые "странности" нуждаются не в каком-либо монокаузальном объяснении, но требуют вдумчивого многопланового и индивидуализирующего анализа. Это столь же бесспорно, как и констатация того, что за всеми этими случаями, по-видимому, кроются некие повторяющиеся модели, повторяющиесявсякий раз особым образом. Обнаружить их в высшей степени трудно, и, вновь подчеркну, далее высказывания "безумных гипотез"мы, вероятно, не продвинемся.
 

252

    Не следует упускать из виду, что описывая события, являющиеся предметом нашей дискуссии, церковные авторы, так же как и авторы постановлений соборов, неизменно осуждали бесчинства, сопровождавшие смерть папы или светского монарха. Между тем, насколько я могу судить по изложению М.А. Бойцова, в рассказе о "римском карнавале" 1644 г. подобного осуждения нет. Короче говоря, для экстраполяции событий 40-х годов XVII в. на предшествующее тысячелетие нет достаточных оснований.
 

      Ключевое слово в объяснительной модели М.А. Бойцова - "власть". Не могу оспаривать этого утверждения, ибо речь идет окончине церковного или светского государя, но я испытываю потребность в том, чтобы попытаться осознать, какие именно аспектывласти актуализировались в подобных случаях. Моя мысль о том, что присутствовавшая в сознании людей изучаемой эпохи категориявласти была сопричастна категории времени, в свою очередь, понимаемой или, лучше сказать, ощущаемой на особый лад, насколько ямогу судить, моим оппонентом не опровергнута. Я убежден: власть над временем, сопряженность с ним особы монарха - органическаячерта его могущества. Смерть царя, короля, папы пробивает во времени брешь, предельно опасную для его подданных.
 

    Такого рода связь власти с темпоральностью можно наблюдатьне в одной лишь средневековой Европе. Достаточно вспомнить наблюдения Р. Кайюа, относящиеся к паническим состояниям обитателей тихоокеанских островов: время порядка и спокойствия резкои внезапно сменялись в момент смерти царя паникой и бесчинствами, которые длились до тех пор, пока труп вождя до конца не разлагался². Это "первобытность", архаика, известное, хотя и ограниченное, сопоставление которой со средневековым материалом напрашивается. Однако если обитателей островов Фиджи или Сандвичевых тревожил срок физического распада трупа царя, то средневековые христиане были обуреваемы страхами апокалиптического ожидания Конца света - чувством, которое в принципе никогда не покидало их полностью, а в кризисные моменты максимально обострялось. Но когда я читал доклад на эту тему в Институте высших гуманитарных исследований РГГУ (октябрь 2002 г.), то от нескольких коллег я услышал напоминание о кровавых гекатомбах, принесенных в марте 1953 г. москвичами к гробу вождя. Так эти несчастные расплатились за утрату собственной инивидуальности, за взрывоопасно возникшую стадность. Ужас, обуявший подданных Сталина,выразился в вопросе: "Что теперь с нами будет?!" Это далеко от средних веков, и все-таки...
 

    Я позволил себе такое антиисторичное отступление, будучи спровоцирован высказыванием М.А. Бойцова. Какое-то сходствоесть между архаикой, средневековьем и современностью, но историк озабочен в первую очередь поиском различий, конкретного своеобразия.
 

 253
  Я отнюдь не склонен абсолютизировать эсхатологическую и апокалиптическую стороны тех взрывов эмоций и насилия, которыедалеко не всегда, но в ряде эпизодов сопровождали смерть папы или короля. Вместе с тем, имея определенные представления об умонастроениях людей той эпохи, обуреваемых иррациональными страхами и ожиданиями "конца времен", я вынужден предположить, что эти коллективные психические состояния и фобии не могут бытьэлиминированы из той картины разброда, разбоя и паники, которая в одних случаях смутно, в других с большей отчетливостью проглядывает в источниках. Вновь подчеркну сказанное в моей статье: церковный автор, вполне естественно и неизбежно, фиксировал свое внимание на особе опочившего владыки, на его трупе и на воцарившемся вокруг беспорядке. Беснующийся плебс мало его занимал. Ноя хотел бы, чтобы мне объяснили, почему современный историкдолжен разделять такую же точку зрения. Для того чтобы от нее отрешиться, надобно охватить общую картину мира эпохи. Но здесь весьма кстати и интуиция исследователя, само собой умеряемая и дисциплинируемая его знаниями и опытом.
 

      Одно из возражений М.А. Бойцова заключается в том, что источники, повествующие о смерти папы, ничего или почти ничего неговорят о категории времени и о его восприятии современниками и участниками описываемых событий. Признаюсь, это возражениеставит меня в тупик. Не обратил ли внимание уважаемый коллега на то, что и в тех авентюрах "Песни о Нибелунгах", в которых раскрывается смысл заложенного в них "хронотопоса", т.е. "пространства-времени", нет упоминаний ни о времени, ни о пространстве? Это современный исследователь выявляет потаенную в "Песни" структуру. Что же касается создавшего эту "Песнь" поэта, то ни о времени, ни о пространстве как таковых он, конечно, не задумывался. В далеком прошлом люди так же жили во времени, как и ныне, нововсе не так, как мы, его воспринимали. Будучи предметом их жизненных переживаний, время чрезвычайно редко становилось предметом их размышлений. Сколько на протяжении тысячелетнегосредневековья было Августинов, задававшихся проклятым вопросом: "Что есть время?" Однако не следовало бы забывать о том, что время и пространство суть изначальные и неотъемлемые категории человеческого мировосприятия. Не принимая их в расчет, историкипочти наверняка лишают себя важнейшего средства познания, обрекая на неполноту и поверхностность свои построения. Историк должен уметь разгадывать те загадки, которые ему задают источники, и вычленять из их содержания такое, о чем их создатели не могли или не желали сообщить.
 

254

    Позиция, занимаемая в этом вопросе моим оппонентом, напоминает известную формулу Луи Альфана: "Там, где молчат источники,нема и история; где они упрощают, упрощает и она; где они искажают, искажает и историческая наука. В любом случае - и это, по-видимому, главное - она не импровизирует"³. Иными словами, по Альфану, историк - раб источника. Вот где корень наших разногласий. [...]
 

1 Бойцов М.А, Ограбление мертвых государей как всеобщее увлечение // Казус, 2002: Индвидуальное и уникальное в истории. М., 2002. Вып. 4.С. 137-201.
2 Caillois R. L'homme et Ie sacre [1939]. P., 1996. P. 152-154 (Я благодаренС.Н. Зенкину за указание на эту книгу французского антрополога.)
3 Halphen L. Introduction a 1'Histoire. P., 1946. P. 61.