Опьянение

 

На следующей странице:

С. Соколов-Ремизов. «Куанцао» — «дикая скоропись» Чжан Сюя

 

 

А. А. Маслов

 

Опьяненные безумием


Маслов А.А. Китай: колокольца в пыли. Странствия мага и интеллектуала. -

 М.: Алетейя, 2003, с. 283-291



         Философы, мистики и эстеты средневековья часто вели речь об особом состоянии, которое именовали цзуй. Дословно цзуй можно перевести как «пьяный», «опьяневший», и в современных словарях мы найдем именно такое значение. Однако средневековые философы говорили не столько об опьянении вином, сколько об особом состоянии сознания, абсолютно отличном от обыденного человеческого опыта. Быть в состоянии цзуй - это пребывать в неком мистическом пространстве бытия, где все кажется иным, находиться вне своего обычного порядка вещей. Непосредственно понятие цзуй сополагается с теми древними «винопитиями» с духами, которые практиковались еще в эпоху Чжоу, и даже значительно раньше. Вступить в контакт с духом возможно, лишь пребывая в цзуй, то есть покинув рамки материального мира и привычного мироосмысления, — ведь в пространстве духов все должно выглядеть иначе. Иначе ровно настолько, насколько мир материальных объектов и привычных понятий отличается от мира вне-материального и абсолютной пустоты.

           Один из первых китайских словарей «Шовэньцзецзы» (I в.) именно таким
образом трактует понятие цзуй. Сам этот иероглиф состоит из двух частей: пиктограммы, изображающей кубок для вина, и фонетика (то есть части, по которой иногда можно определить звучание иероглифа), который дословно означает «заканчивать», «доводить до абсолютного предела». Очевидно, что иероглиф цзуй служит для обозначения такого состояния, когда опьянение доходит до абсолютного предела, когда все материальные вещи теряют свой смысл, а мысли о каждодневных делах полностью перестают волновать.

          Мир, что перестал занимать человека... Именно эту тему завещала эстетам архаическая традиция сакрального общения с духами. В эпохи Тан и Сун, когда взлет китайской культуры по сути знаменует собой возвышенно-эстетическую попытку вернуться с сакральным корням культуры, уже, увы, задавленным мощью имперской цивилизации, поэты, художники и аристократы стремятся переосмыслить в том числе и опьянение-цзуй. Творчество всех великих эстетов того времени: поэтов Цзи Кана (II в.), Ли Бо, Ду Фу, Лю Лина, художников Го Си, каллиграфа Ван Сичжи и многих других — ассоциировалось с пребыванием в состоянии цзуй. Знаменитые семь поэтов и эстетов из «бамбуковой рощи» (III в.), известные своим эпатажем и необычностью поведения, регулярно изображались в состоянии опьянения, веселящимися и в состоянии
283

«безумной мудрости» пишущими стихи. Более того, сотни историй и приключений из жизни подобных людей рисуют их постоянно пребывающими в состоянии цзуй, которое сегодня непосредственно может восприниматься как «опьянение». Но, разумеется, сама логика китайской эстетики подразумевала не опьянение напитком, а захваченность особым чувством, уходящим в бездну «утонченно-потаенного» (сюань мяо). Например, великий Ли Бо, по преданию, даже утонул, ловя луну в воде, будучи опьяненным. Классический сюжет о бесконечном преломлении иллюзии в иллюзию, понимание которой само по себе иллюзорно! Луна в воде есть лишь образ луны на небе, который столь же похож на нее, сколь абсолютно несопоставим с ней. Поймать иллюзию можно, лишь находясь в состоянии «иллюзии» — цзуй, вне конвенций и рамок этого мира. Ли Бо пишет:

Жить в мире сем — что пребывать во сне своем.
Так стоит ли силы напрягать, чтобы дни быстрее скоротать?
Вот почему охвачен я вином все дни,
Валяясь в отдохновении у подпорки зала.
Проснувшись, озираю двор,
У птицы одинокой меж цветов я вопрошаю:
«Прошу, скажи мне, что за день сегодня?»
И щебет иволги на весеннем ветру
Сердце тронул — готов я впасть в тоску,
Но лишь еще чарку одну опрокину —
И горланю одиноко, сиянья луны ожидая в ночь,
Но вот песня завершена, и чувства вдруг умчались прочь.

         Это не вино, которое веселит и навевает философские мысли, как у Омара Хайяма. Это напиток, который возвращает в древность, позволяет еще раз пережить то состояние, которое испытывали предки в момент общения с духами. Вся китайская культура, столь устремленная в свою «высокую древность», даже состояние опьянения осмысляла как соприкосновение с духами предков.

          Не стоит полагать, что китайская культура поощряла пьянство — на официальном уровне оно осуждалось ничуть не меньше, чем в других культурах. Но мы же ведем речь о культуре переживания мистического импульса, и эта культура потаенного, ощутимого, но вечно не выраженного чаще всего не совпадает с официальной традицией императорского Китая. Последняя, наоборот, стремится к рационализации и к формализации любых проявлений соприкосновения со священными силами, загоняя в рамки строгого ритуала. Переживание она заменяет жестом и словом, в то время как в эстетико-сакральной культуре, черпающей свои истоки в китайской архаике, на месте жеста стоит переживание, близкое к «опьянению».
284

          Именно момент древнего ду-хообщения понимался как жизнь «настоящая», «жизнь воистину», в то время как повседневное су-ществование, оторванное от мира мистерии, считалось во всех культурах лишь некой подготовкой к этой настоящей жизни: жизни с Богом, соприкосновению с духами предков и т. д. Не случайно в даосизме, люди, достигшие понимания Дао, именовались чжэнь-жэнь — «истинными людьми». Чжуан-цзы, один из великих ранних даосов, во всех красках живописует их необычное поведение, странные слова, неожиданные поступки, вечно играя с понятиями «сон» и «явь» и утверждая, что никому еще не дано отличить их друг от друга (вспомним Ли Бо и его «луну в воде»!). Таким обра-зом, «истинность» состояния сознания определяется некой отличностью поведения человека и его переживания мира от каждодневной практики. Поразительным образом оказывается, что в китайской традиции состояние опьянения-цзуй становится более «правильным», нежели обыденное, «трезвое» существование. Именно об этом заявляет автор (предположительно Цюй Юань) стихотворения «Рыбак», вошедшего в «Чуские строфы» («Чу цы»), пребывающий в состоянии опьянения: «Весь мир пьян (цзуй), и трезв лишь я один». Ему вторит Ли Бо: «Говорю я тебе — от вина отказаться нельзя. Ветерок прилетел и смеется над трезвым тобой».

          Состояние цзуй в китайской эстетической традиции становится символом бегства из мира имперского давления, ускользания из-под контроля канона и ритуала, регламентирующих поведение человека. Это и становится истоком поэтического и художественного творчества всей восточноазиатской традиции.
286

Более того, цзуй превращается в символ преодоления и собственного «я», растворения в пустоте пути-Дао, которое в свою очередь тяготеет к древнему типу переживания архаического ритуала. Опьянение превращается в обязательную характеристику истинного эстета, в то время как трезвость оборачивается знаком пребывания в «мирской пыли» и невозможностью заглянуть за сакральный горизонт. Причем эти два состояния воспринимаются как две различные культуры, существующие рядом, но не способные понять друг друга, как образно описано у Тао Юаньмина (365-427):

Два странника, которых часто видят вместе.
И вкусы коих столь различны.
Один, ученый, вечно пьян.
Другой — обычный человек, что трезв во все года.
И пьяница, и трезвенник смеются друг над другом
и никогда не слушают, что говорит один другому.


        Поэтическое безумие, одержимость некой запредельной идеей, выраженной порывистым и одновременно грациозным ударом кистью по бумаге, было одной из составляющих канона «правильного» поведения эстета китайского средневековья. Все эти неожиданные порывы, когда размеренная беседа вдруг сменялась взрывом эмоций, были как бы возвращением к сакральной древности, к тому поведению, которое символизировало вселение духов в медиума. Именно тогда человек начинал действовать правильно и безошибочно, так как являл собой лишь «флейту неба». Эстеты эпох Тан-Сун, а позже и Мин частично имитировали, а частично и сами верили в свою «одержимость», стараясь всячески соответствовать матрице «одухотворенных изменений» (шэнъ хуа).

           Так, известный эстет Си Кан (223-262) — один из «семерых мудрецов бамбуковой рощи» — пишет свою короткую поэму-фу прямо на музыкальном инструменте цине. Это, безусловно, яркий порыв, но порыв очевидно выверенный, родившийся внезапно, но при этом «вовремя», «к месту» и по канону. К тому же поэма, написанная на музыкальном инструменте, — не лучший ли символ утонченного сочетания всех «радостей эстета»: музыки, каллиграфии, поэзии? Безумство порыва эстета здесь точно соответствует китайскому нормативу «мудрого безумца», которому не только позволительно, но и необходимо быть безумным и образам которого столь много места уделено в «Чжуан-цзы». Знаменитый юаньский художник Чжао Мэнфу (XIV в.) неоднократно, ведя размеренную беседу с гостями, вдруг срывался с места, растирал тушь, стремительно разворачивал бумагу и начинал рисовать. Про него рассказывали, что он не столько рисовал, сколько визуализировал, например, дерево или камень и тотчас клал их на бумагу, и в таком порыве мог создать десятки картин в день.
289


         Безумие становится нормативом культурного проявления творческого порыва, индивидуализма и одновременно встречи с духами (шэнъ хуэй).

       Безумие (куан) отнюдь не философская метафора или эстетическая аллегория. Хотя, безусловно, к периодам Тан-Сун оно стало нормой поведения интеллектуалов, художников и поэтов, но у этого состояния значительно более глубокие корни, чем просто поэтический эпатаж. Это повторение того состояния, в котором находились ранние медиумы в момент общения с духами.

         Чжуан-цзы в своих притчах неоднократно повествует о «великом безумце» как о воплощении высшей мудрости. Он обладает высшим знанием и может дать ответы на все вопросы, но не делает этого. Он отвечает лишь хохотом или молчанием. Что это? Излюбленная гипербола Чжуан-цзы и других ранних даосов? Или все же за этим стоит некая реальность, некая категория посвященных людей, которые действительно вели себя как безумцы?

       Скорее всего, «безумцами» именовали особых посвященных людей из разряда магов. В основном они происходили из южного царства Чу, с которым вообще связывается наиболее мощный пласт шаманской и мистической традиции Древнего Китая. В ту пору, когда на севере Китая уже господствовал строгий ритуал, существовали государства со своей структурой и правителями, в Чу царствовали шаманки и медиумы. Более того, Чу даже не входило в число «Срединных царств» (Чжунго), расположенных на центральной равнине, (от этого термина произошло название Китай — «Срединное государство»).

          Существовало даже такое понятие, как «безумные слова» или «сумасбродные речи», — именно в такой форме пытались передать свое знание эти люди. «Порой он молчит — и все выскажет; порою говорит — и ничего не скажет. Так он странствует душой за пределами мира пыли и грязи», — говорит Чжуан-цзы.

           Думается, что безумие было не только формой канонического поведения, которой следовали древние даосы и средневековые эстеты, но и результатом употребления психоделических средств. Примечательно, что, говоря о неких «возвышенных безумцах», многие авторы прямо указывают, что происходили они из южного царства Чу — центра шаманизма, медиумизма, психотехник и родины таких великих и странных персонажей, как Лао-цзы и Чжуан-цзы. Можно предположить, что под «безумцами» (фэнкуан) подразумевались не просто одержимые, но некая категория чуских магов, отличавшихся эпатажной парадоксальностью поведения и принимавших галлюциногены. О «безумцах» с восхищением рассказывают такие произведения, как «Чусские строфы», «Чжуан-цзы», «Сюнь-цзы», говорит о них и историк Сыма Цянь (I в.до н.э.).
290

       Безумие было в Китае сродни шаманской одержимости, и сама запредельность, необычность этого состояния указывали на приход некоего иного мира в наш мир. Встреча с «безумцем» в китайской традиции становится обязательным этапом жизненного пути великого человека. Напомним, что даже Конфуций, как гласит одна из историй его жизни, повстречался с таким безумцем — неким Цзе Юем из царства Чу, который обвинил его по сути в раскрытии тайных знаний. Однако то, что в древности было особым качеством спонтанного поведения мага, в средневековье уже стало, частично имитироваться, частично воспроизводиться как норматив поведения поэта и художника, и постепенно превратилось в эпатажный канон культуры.

 

 


 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru

© Александр Бокшицкий, 2002-2007
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир