Кофе

 

На следующей странице:

Л. Алябьева. Роль кофеен в формировании читательской аудитории

 

 

А. К. Богданов

 

Богданов А.К. О Крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. -

М.: НЛО, 2006, с. 56-67.

 


         Слово «кофе» фиксируется в русском языке с середины XVII века 29. В годы петровского правления словоформа «кофе» варьируется («кофий», «кофей», «кохей», «кефа», «кофа», «кофь», «кафе») в возможном соответствии с аналогиями в западноевропейских и восточных языках (голландский koffie, арабский gahwa, немецкий Kaffee, итальянский cafe, польский kawa, турецкий kahve). Для лингвистов наибольший интерес представляет в данном случае родовое оформление слова «кофе», получившее в русском языке мужской род вопреки формальному показателю финали «-е»30. В спорах о причинах этого одни лингвисты опираются на родовую характеристику этого слова в возможных языках заимствования (муж. род — в немецком, голландском и итальянском), а также на контекстуальную связь употребления слова «кофе» в
 

Red Catucai Coffee, a variety of Coffee arabica       A flowering Coffea arabica tree in a Brazilian plantation        Plantes de cafe en Brasil

 

57
ряду слов «овощ», «напиток». Согласно другому мнению, муж. род слова «кофе» следует считать наследием старой формы — кофей, соответствовавшей морфологическому ряду слов с йотовым исходом — чай, ручей, лицей, улей. Как бы то ни было, кофе — единственное слово мужского рода из числа неизменяемых, пример задержавшегося в своей морфологической адаптации случая социально ориентированного на внешний источник выбора рода 31. Для историка культуры лингвистические наблюдения над историей слова «кофе» важны, однако, не столько в собственно лингвистическом отношении, сколько в их психолингвистических и социолингвистических импликациях. Очевидно, что для носителя языка, в котором определенное слово должно морфологически функционировать в соответствии с нормативными языковыми нормами, нарушение таких норм — пусть даже в единичном случае — является постоянным фактором «эпистемологического беспокойства», требующего соотносить «свое» и «чужое». Сам факт, что идеологически рекомендуемый (нормативный не с грамматической, но с этикетно-речевой точки зрения) выбор должен делаться в данном случае в пользу «чужого» (а именно — в пользу мужского рода для слова, которое должно было бы склоняться по среднему роду), указывает на выделенность этого слова в речевой коммуникации, оправдывающей такую выделенность социальными и культурными, а не языковыми обстоятельствами.

 

A Coffee-house in Palestine        Coffee plantation in the West Indies        Traditional coffee drying in Boquete, Panama
 

         «Официальная» история кофе в России начинается, по общепринятому мнению, с 1665 года. В этом году придворный лекарь предписал Алексею Михайловичу рецепт: «Вареное кофе, персианами и турками знаемое, и обычно после обеда, изрядно есть лекарство против надмений, насморков и главоболений». Тридцатью годами позже заморский напиток уже предлагался к обязательному употреблению на введенных Петром ассамблеях. По известному анекдоту, сановные соотечественники, принужденные «хлебать кофе», втихомолку окрестили горькое новшество «зельем» и «сиропом из сажи», но были вынуждены подчиниться приказу Петра (пристрастившемуся к кофе во время своего первого путешествия по Европе) «не возводить напраслины на достойное кушанье». В 1720 году в Петербурге открылся первый кофейный дом «Четыре фрегата». В 1724 году камер-юнкер Ф.В. Бергхольц, описывая гуляние 1 мая в Семеновской роще, отмечает беседу императора с доктором Бидлоо и подношение его домочадцами кофе и конфет императрице 32.
 

58

        В 1726 году Антиох Кантемир переводит «с итальянского на французский язык некоего итальянского писма, содержащего утешное сатирическое описание Парижа и французов», один из пассажей которого посвящен нетривиальному пристрастию французов к кофе: «чоколат, чай и кофе весьма употребительны, но кофе паче обоих других: понеже содержится за некое лучшее лекарственное питие противу печали. Недавно случилося, что некая дама, услышавши, что мужа ее убили на баталии, возопила: "о как несчастна я бедная, скоро подайте мне кофе" (и как выпила) тотчас и утешилась скорбь ея»33. Четыре года спустя кофепитие представляется Кантемиру уже вполне «обрусевшим», чтобы увидеть в нем сатирический атрибут привычного для русского дворянина начала дня: «Зевнул, растворил глаза, выспался до воли, / Тянешься уже час-другой, нежишься, ожидая / Пойло, что шлет Индия»34. В устранение читательских сомнений в примечаниях к сатире Кантемир поясняет, какое именно «пойло» он имеет в виду: «Кофе или шоколад. Лучший кофе приходит из Аравии, но и во всех Индиях тот овощ обилен. Всем уж у нас известно, что тот овощ, сжарив, смолов мелко и сваря в воде, вместо завтрака служит, и прихотливым — в забаву после обеда. Шоколад есть состав из ореха, какао называемый, который растет в Индиях Западных, из сахару и из ванильи, другаго пахучего овоща той же Индии. Тот состав варят в воде или молоке, и пока варится оный, часто болтают, чтобы пить горячий с пеною, и то пойло вместо завтрака принимается
 

59
во всей почти Европе»35. А. Т. Болотов, чья юность пришлась на 1750— 1760-е годы, тридцатью годами позже опишет их в своих воспоминаниях как время, когда «все, что хорошею жизнью ныне называется, тогда только-что заводилось, равно как входил в народ и тонкий вкус во всем»36. Среди примет «хорошей жизни» и «тонкого вкуса» особое место отводится «кофию» и шоколаду — атрибутам входящего в моду европейски-облагороженного быта 37. Болотов, проживший несколько лет в Кенигсберге, смог оценить при этом и те социокультурные коннотации, которые вольно или невольно связывались с распространением все еще нового для Европы напитка.
 

        Уточнение символического контекста, сопутствовавшего распространению в Европе кофе и какао, позволяет говорить о том, что кофе в целом представляет к концу XVIII — началу XIX века ценности буржуазной культуры, тогда как шоколад и какао ценности аристократического быта 38. Для России того же времени эти различия не столь существенны: важно, что и кофе, и какао, и шоколад ассоциативно связываются с заморским импортом, включающим в себя неизвестные ранее пряности и растения, и вместе с тем с цивилизаторскими достижениями европейского и ориентирующегося на него русского Просвещения. В 1751 году В. К. Тредиаковский негодовал на переводчика Академии наук асессора С. Волчкова за диковинное словосочетание «черносливные бобки» в переведенном Волчковым словаре Ж. Савари де Брюлона для обозначения «зерен так называемого деревца Какао»39. Священник Спасского собора и учитель кадетского корпуса Иван Алексеевич Алексеев, предпосылая своему переводу «Исторической библиотеки» Диодора (1774) «Предуведомление к читателю», оговаривался, что имена некоторых деревьев, трав, животных, рыб и птиц остались непереведенными, так как «на нашем языке нет еще ни Дендрологического, ни Ботанического, ни Зоологического, ни Ихтиологического, ни Орнитологического лексиконов, чтобы пользоваться в таких случаях ими было можно»40. В «повести» В. А. Левшина «О новомодном дворянине», включенной в собрание «Русских сказок» (1783), невежество героя объясняется тем, что отец из скупости не нанял ему учителя-француза, поскольку французы «без чаю и кофе жить не могут», а такой расход излишне дорог 41. В 1786 году в комедии Хераскова «Ненавистник» Грублон самодовольно восклицает: «Все лепятся вкруг нас; и только день настанет,/ То всякой кофе, чай, вино и пиво тянет;/ Чего в быту своем не видывал иной»42. Комедийные рассуждения о дороговизне кофе, впрочем, преувеличены. Иван Дмитриев, юность которого прошла в те же годы в захолустном Симбирске, предвидел удивление читателя середины 1820-х годов,

60
вспоминая как раз о доступности заграничных товаров: «фунт американского кофе — кто ныне тому поверит? — продавался по сороку копеек»43. Дело, вероятно, было поэтому не столько в цене, сколько в репутации, связывавшейся с иноземным продуктом: провинциальный обыватель по-прежнему предпочитает ему сбитень и квас. Характерно, что в разъяснение «свойств чая и кофе; так же и тех прозябаний, которые вместо чая и кофе можно с пользой употреблять» в 1787 году выходит русский перевод ученого сочинения К. Меера 44. Новизна кофе, какао и шоколада вполне осознается вплоть до конца века.
 

        Репутация кофепития балансирует между представлением о Востоке и Европе: с одной стороны, оно атрибут восточной экзотики, с другой — европейской культуры. Молодой А. С. Шишков в записках о своем плавании из Кронштадта в Константинополь (1776—1777 гг.) специальное место отводит описанию турецких кофеен 45. В 1786 году в «Уединенном пошехонце» печатается статья «Примечание о кафейном дереве и плоде онаго, растущего в щастливой Аравии»46. Еще одно подробное описание кофейного дерева со слов некоего путешественника по восточным странам будет опубликовано в 1803 году в «Вестнике Европы»47. О кофейных деревьях и кофейнях, как отличительной черте восточного быта, будут писать авторы и последующих травелогов 48. В то же время кофепитие связывается с расширением границ европейской культуры и цивилизационными успехами Просвещения. Русский читатель переводного романа Прево д'Экзиля уже в 1765 году мог узнать, что «кофейные домы и другие общественные здания суть истинныя обитатели Аглинския вольности»49. Россия идет по тому же пути: у Г Р. Державина упоминание в «Фелице» (1782) о кофе, наряду с табаком, служит панегирическому прославлению безмятежной жизни, гарантированной правлением Екатерины:
 

А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью 50.


        Качество «русского кофе» определяется мерой патриотического энтузиазма. Путешествующий в 1784 году по Европе Д. И. Фонвизин раздражен увиденным: европейские города грязны, вонючи и развратны. Плохо все, в том числе и кофе: «Я спросил кофе, который мне тотчас и подали. Таких мерзких помой я отроду не видывал — прямо рвотное»51.
 

61

        Тимоти Мортон в работе, посвященной социальным и культурным обстоятельствам, сопутствовавшим импорту в Европу экзотических пряностей, цитирует Сэмюэля Кольриджа, сатирически оценивавшего в 1795 году заморские продукты (в том числе кофе и какао) как вполне избыточные для человека европейской культуры: не будь, по Кольриджу, импорта из Вест-Индии, люди не стали бы от того хуже одеваться, питаться и жить 52. Но Кольридж рационально ригористичен: сентиментальное культивирование естественности и экзотической пасторали придает новому продукту привкус полузабытой Аркадии. В России оппонентом Кольриджа мог бы стать чувствительный П. И. Шаликов, воспевающий кофепитие в «Путешествии в Малороссию» (1803), где он сформулировал свою версию пасторального «Et in Arcadia ego»: «Спросите у меня, что более всего ласкает вкусу? Ответствую: хороший кофе после хорошего моциона. — Божественный нектар! ты усладил вкус мой, обоняние и освежил силы моего духа!». А это уже достаточный повод к философствованию (извинительному, как надеется автор, даже во мнении великого Канта) о счастии души — может ли оно зависеть «от чашки кофе, от теплоты желудка, от приятности вкуса». Судя по всему — да; другое дело, что мир несовершенен: «Ах! Если бы кофе мой был содержанием новых диспутов в полном собрании старых схоластиков — друзей!»53
 

        Остается гадать, о чем могли бы диспутировать друзья Шаликова. Не исключено, что о кофейном цвете, только что вошедшем в моду в Париже 54. С другой стороны, в дискуссиях европейских интеллектуалов начала XIX века кофе и какао — повод к разговору о колониальной политике и, в частности, о работорговле 55. Отголоски таких споров докатываются и до России. Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» в главе «Пешки» саркастически упоминает о кофе («Я, по похвальному общему обыкновению, налил в чашку приготовленного для меня кофия и услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских невольников»), чтобы усугубить его другим куда более насущным для русского читателя сравнением: «Не слезы ли крестьян своих пьеш» — восклицает на той же странице крестьянка, поминая господ, смакующих заморские яства, тогда как их крепостные довольствуются отрубями и мякиной 56. В отличие от Радищева, Державин в стихотворении, написанном в 1805 году по поводу дебатов в английском парламенте об отмене работорговли, резонерствует об опасности поспешных решений, повторяя аргументы европейских защитников рабовладения и, в частности, авторитетных критиков концепции «естественного права» (концепции, связываемой с наследием энциклопедистов и ужасами Французской революции)57. Рабство, по Державину, оправдано изначальным культурным неравенством человечества, избирательной способностью людей к просвещению и усвоению достижений цивилизации. В ряду таких достижений следует оценивать и кофе — напиток, отличающий избранных потребителей от прочих:

62
Прекрасно, хорошо, и можно подтвердить,
Чтоб дать невольникам от их работ свободу;
Но прежде надобно две вещи разрешить:
Льзя ль просвещенный ум привить всему народу
И в равенстве его во всей вселенной зреть?
Коль можно, то с зверьми должно в норах сидеть
И лес звать городом, а пить за кофе воду 58.


         Одобряли современники Державина соответствующие сравнения или нет, но «просветительские» ассоциации, связываемые резонерствующим поэтом с кофепитием, им были определенно ясны: к концу XVIII века такие ассоциации поддерживались, помимо прочего, сравнительно устойчивой репутацией кофеен как мест, где встречается и дискутирует образованная публика. Россия не знала такого расцвета публичного «кофепотребления», какой наблюдается в последнее десятилетие XVIII века в Европе и особенно во Франции, где кофейни приобрели функцию чисто политических клубов 59. Но отношение к публичному кофепитию было и здесь не лишено представления об общественно значимых дискуссиях. В описании городского быта второй половины XVIII века кофейни подразумевают упоминания о студентах, преподавателях и шумных спорах 60. Н. Тургенев вспоминал о московском профессоре А. Ф. Мерзлякове, что «в кофейной он говорит так же, как и на кафедре»61. В конце 1810-х годов лицеист Кюхельбекер прославляет кофе в стихотворном панегирике как «нектар мудрецов» и «отраду для певцов»:
 

Пусть другие громогласно
Славят радости вина:
Не вину хвала нужна! <...>
Жар, восторг и вдохновенье
Грудь исполнили мою —
Кофе, я тебя пою;
Вдаль мое промчится пенье,
И узнает целый свет,
Как любил тебя поэт.


         Юный поэт упоминает здесь же и о неких врачах — противниках кофе, но их предостережения, конечно, напрасны:
 

Я смеюся над врачами!
Пусть они бранят тебя,
Ревенем самих себя
И латинскими словами

И пилюлями морят —
Пусть им будет кофе яд 62.
 

63
          О тщете медицинских наставлений в глазах современников Шаликова и Кюхельбекера можно судить, впрочем, не только по литературе. Начальник Особенной канцелярии министерства полиции М. Я. фон Фок доносил главе министерства полиции А. Д. Балашову городские слухи о положении дел в Москве с началом войны 1812 года: «Многие здешние купцы закупали сахар и кофей и отправляли сии товары обратно через Ригу, Либаву и Готенбург в Гамбург, от чего цена на оные веема возвысилась»63.


СТАРОВЕРЫ И СУЕВЕРЫ


          Как и картофель, кофе входит в русский быт не без религиозных филиппик. В глазах старообрядцев это лишний пример сатанинских новшеств, занесенных в Россию Петром из враждебной Европы 64. Известна старообрядческая поговорка, апеллирующая к (псевдо)этимологическому аргументу: «Кофин пить — налагать ков на Христа»65, а также наставительное сочинение «в защиту древнего благочестия» «О табаке, о чаю, кофии» («Аще кто от православных христиан»)66. В светской литературе осуждение кофепития в устах старообрядцев стало, напротив, предметом вышучивания в популярном «Житии господина NN» неизвестного автора (пять изданий с 1779 по 1791 год). Герой этой сатиры — фанатичный старик-раскольник, предающей анафеме беззаконные новшества, умирает от потрясения, застав своего ученика попивающим кофе и покуривающим трубку б7. Занятно вместе с тем, что ставшее вполне расхожим к 1770-м годам представление о кофе как о напитке, принятом в цивилизованном быту и отсылающем к европейскому Просвещению, не препятствует распространению магической практики гадания на кофейной гуще. Символизация кофе как атрибута гадания не имеет непосредственного отношения к «теологическому» осуждению кофепития со стороны старообрядцев, но любопытна тем, что светские импликации экзотического продукта не только не исключали внутриконфессионального комментария, но могли и в самом деле служить обновлению таких культурных практик, которые такого комментария традиционно требовали.
 

        Магическое гадание практиковалось в России издавна. Судя по материалам судебных дел XVII—XVIII веков, рукописные гадательные сочинения (вместе с гадательными жеребейками, костями и бобами) часто становились поводом к обвинению в колдовстве, сыску и жестокому наказанию 68. Гадание на кофейной гуще может считаться в этом случае новшеством (среди ранних

64
упоминаний о гадании на кофейной гуще — донос дворового на своего помещика, сделанный в 1747 году)69, которое проблематизировало «пенитенциарный» контекст традиционных гадательных практик. Гадание осуждается, но гадание на кофейной гуще выглядит менее предосудительным, чем способы гадания с помощью жеребеек и бобов. Правление Екатерины II ознаменовало эпоху сравнительного послабления в отношении «духовных преступлений». Начиная со второй половины 1760-х годов в России появляются первые печатные гадательные книги (единственным исключением для предшествующей эпохи был Брюсов календарь 1709 года)70. А в 1772 году в «Живописце» уже сообщалось о легкости, с которой можно «целый лист госпож, девиц и мужчин предъявить, кои при приключившихся случаях за кофейницами посылают»71, имея в виду женщин, которые, «смотря на разные черты и виды приставшего к бокам чашки вареного кофея, в удовлетворение суеверных на требования или сумнения их делают разные угадывания объяснения», как объясняет слово «кофейница» Словарь Академии Российской 72. О самой процедуре гадания на кофе можно судить по его описанию в «Сказаниях русского народа» И. Сахарова (1837):
 

        «Кофейницы свою ворожбу производят открыто, одною густотою вареного кофея. Принимая к себе посетителей, они эту густоту кладут в чайную чашку, накрывают чайным блюдечком; потом опрокидывают чашку вверх для того, чтобы кофейная густота пристала к стенкам чашки. За сим снимают блюдечко, чашку ставят поодаль на столе, на блюдечко наливают воды; взявши чашку за дно, опускают на блюдечко, погружая троекратно, при произношении слов: верность, дружба и согласие. После этого поднимают чашечку, и начинается гадание сообразно теням и знакам, отражающимся на кофейной густоте. Тени и знаки, как приметы условные, изъясняются следующим образом. Тень человека имеет два значения: влюбленным предсказывает свидание, лишенным имущества вечную пропажу. Тени зданий всегда предсказывают: богатым счастливые предвещания, бедным худые ожидания, щедрым нечаянное обогащение. Тени земель и растений предсказывают: вечные раздоры, худые замыслы, разрыв любовных связей, неудачи в делах, худые обороты, тоску, грусть. Тени животных предсказывают: опасность от злых людей, неблагоприятную дорогу, огорчительные письма, известия о расстройстве имений, опасность за друзей и влюбленных»73.
 

65

        Многочисленные упоминания о гадалках-кофейницах в русской периодике и литературе второй трети XVIII — начала XIX века (в их ряду — ранняя комическая опера Крылова «Кофейница»)74 свидетельствуют о распространении соответствующих практик не только в «низовой» мещанской среде, но и в кругах, которые могли считаться светскими 75. Более того, в 1799 году гадание на кофейной гуще стало темой столичных пересудов в связи с судебным делом лифляндского дворянина 35-летнего поручика Егора Карповича Кемпена, рассказавшего своим сослуживцам историю о цыганке, будто бы гадавшей на кофейной гуще императору Павлу и предсказавшей ему кончину. О рассказе Кемпена было донесено в Тайную канцелярию. Кемпен был допрошен и в наказание послан служить в полк графа Разумовского. Самое занятное в этой истории то, что Кемпен не выдумал свой рассказ, а пересказал слух, муссировавшийся в обществе и уже ранее записанный в Тайной канцелярии:
 

         «Не очень давно к государю пришла цыганка во дворец и говорила, чтобы об нею императору доложили, что та имеет важное дело сказать собственно ево величеству. Государь приказал позвать к себе... и цыганка, воидучи в комнату, говорила:
         Я ворожея, государь, и когда угодно, то я узнаю, сколько будити вы царствовать.
         На что государь изволил сказать: Хорошо, узнай.
        Цыганка сказала: Прикажи подать кофию! — который был подан, и она... на кофейной гуще смотрела и сказала государю: Тебе только три года быть на царстве и что после етих трех лет окончить жить.
         Государь, разгневавшись, приказал ее взять под караул, после она тотчас была ворочена, и государь изволил приказывать ей еще три раза ворожить, но вышло так, как и прежде, она была отведена в крепость, но как приходило время великой княгини разрешитца от бремени, то государь приказал оную цыганку привесть и изволил спрашивать у ней, что великая княгиня родит, цыганка будто бы все то узнала. Что совершилось правдой, и государь изволил приказать из крепости... выпустить и пожаловал ей 500 рублей»
76.
 

        Как бы то ни было в действительности, легенда о цыганке-ворожее, гадающей Павлу I, могла казаться современникам императора вполне правдоподобной. Известно, что, посетив в Швейцарии Иоганна Каспара Лафатера, Павел попросил у прославленного физиогномиста составить его психологический портрет 77. В глазах конфидентов Н. М. Карамзина (который, по мнению Ю. М. ЛотМана, был осведомлен о физиогномическом диагнозе «князя Северного» со слов самого Лафатера) составление психологического портрета было вполне равносильно гаданию — предсказанию

66
судьбы, соответствующей прирожденным особенностям индивидуального характера 78. Предположения о том, что гаданию на кофейной гуще доверяют лица, приближенные ко двору, высказывались и позже: по слухам, циркулировавшим в Петербурге в начале XIX века, министр иностранных дел при Александре I граф Иоанн Каподистрия просил некоего 95-летнего чухонца погадать о его судьбе на картах и кофейной гуще 79.
 

          Символические коннотации кофе как экзотического новшества в России XVIII — начала XIX века на фоне приведенных выше сюжетов могут показаться парадоксальными. Кофе соотносится с атрибутикой петровских преобразований, этикетными и эстетическими ценностями европейского Просвещения 80, буржуазно-аристократическим досугом; и вместе с тем — с практиками, в определенном смысле противоречившими цивилизаторским усилиям петровских преобразований. В качестве осторожного решения этого парадокса, можно предположить, что в данном случае перед нами пример, когда светские ценности не исключают их (квази)ритуальной символизации. Буквальным примером такой символизации может служить мемуарное свидетельство священника Н. С. Ильинского (в записи П. И. Савваитова) о странном обычае, заведенном А. А. Аракчеевым в своем имении Грузене чтить память Павла I выливанием чашки кофе к подножию установленного в саду бюста императора: «Обязанный первоначальным своим возвышением императору Павлу Петровичу, Аракчеев до конца жизни глубоко чтил память своего благодетеля. В грузинском саду, неподалеку от дома, в котором жил Аракчеев, был поставлен бюст императора. В летнее время, когда Аракчееву угодно было приглашать к себе на обед грузинскую служебную знать, обеденный стол в хорошую погоду обыкновенно накрывался у этого бюста, против которого всегда оставлялось незанятое место и во время обеда ставилась на стол каждая перемена кушанья; в конце обеда подавался кофе, и Аракчеев, взявши первую чашку, выливал ее к подножию императорского бюста; после этого возлияния он брал для себя уже другую чашку»81. Перемена блюд, предназначенных отсутствующему императору, и выливание кофе к подножию его бюста равносильным традиционному для русской культуры «кормлению» покойника на поминках, но не лишены (как справедливо заметили по поводу сообщения Ильинского В. М. Живов и Б. А. Успенский) также античных реминисценций — инсценирования символического жертвоприношения сакрализуемому императору 82.

 

67
        Давно замечено, что скепсис не исключает мистицизма 83. Применительно к социальной действительности России XVIII — начала XIX века идеологически инициированный скепсис в отношении традиционных культурных ценностей, оправданно связываемый с эпохой петровских преобразований, выразился в поиске путей подспудной традиционализации социальных и культурных новшеств и, в частности, экзотизмов. Инновации, служащие ревизии традиционнных представлений, оборачиваются обновлением традиционализма, атрибуты секуляризации — ценностями квазирелигиозного порядка.
 

       К 1820-м годам кофепитие теряет некогда присущий ему аристократический ореол, хотя и сохраняет некоторого рода «столичные» коннотации, усугубляемые традиционным противопоставлением Петербурга и Москвы. В статье В. Г. Белинского, предпосланной сборнику «Физиология Петербурга» (1845), страсть петербуржцев к кофепитию описывается как примета, отличающая даже «низший слой» местного народонаселения от московского. Притом, что «собственно простой народ», по Белинскому, «везде одинаков», «петербургский простой народ», «кроме полугара и чая, любит еще и кофе и сигары, которыми даже лакомятся простонародные мужики; а прекрасный пол петербургского простонародья в лице кухарок и разного рода служанок чай и водку отнюдь не считает необходимостью, а без кофею решительно не может жить»84. Авторы-бытописатели середины века спешат воспользоваться тем же противопоставлением в живописании местного колорита Москвы и/или Петербурга: отныне «купеческая» Москва пьет чай, а «чиновный» Петербург — кофе 85. Однако утрировать это противопоставление, во всяком случае, не стоит: это скорее дань литературной тради-ции, диктующей сложение «петербургского» и «московского» текстов русской культуры. В конце XIX века о городской, но уже однозначно «обывательской» репутации кофе напомнит А. П. Чехов, заставив героиню водевильной сценки «Юбилей» — вдову Мерчуткину, ходатайствующую о пенсии за покойного мужа, прибегнуть к последнему аргументу: «Кофей сегодня пила и без всякого удовольствия»86.

 

 

29 «И яствы снесли и паки пили кофе с сахаром» (Суханов А. Проскинитарий. 1649—1653). Другие примеры: Словарь русского языка XI—XVII вв. М., 1981. Вып. 7. С. 387
30 РозентальД. Э. Практическая стилистика русского языка. М., 1968; Гимпелевич В. С. О роде слова кофе // Русская речь. 1972. № 2; Маргарян Б. А. История слова кофе // Русская речь. 1972. № 2; Картоев М. У. Почему «кофе» мужского рода? // Русский язык в школе. 1991. № 4; Демьянов В. Г. Иноязычная лексика в истории русского языка XI—XVII веков. Проблемы морфологической адаптации. М., 2001. С. 89—93.
31 Демьянов В. Г. Иноязычная лексика в истории русского языка XI—XVII веков. С. 93. Автор не сомневается, что рано или поздно слово «кофе» изменится в своем родовом согласовании и будет склоняться как существительное на -е.
32 Дневник камер-юнкера Ф. В. Бергхольца. М., 1903. Ч. 4. С. 30—31.
33 Сочинения, письма и избранные переводы кн. Антиоха Дмитриевича Кантемира. СПб., 1868. Т. II. С. 382. Тот же анекдот позднее будет включен в «Письмовник» Н. Г. Курганова (Письмовник, содержащий в себе науку российского языка со многим присовокуплением разного учебного и полезнозабавного вещесловия. Изд., вновь исправленное... профессором и кавалером Николаем Кургановым. СПб., 1790. № 19). Елиза Малек учитывает его в «Указателе сюжетов русской нарративной литературы XVII—XVIII вв.» (Lodz, 2000. № 169. С. 165), без отсылки к Кантемиру. См. также: Рак В. Д. Русские литературные сборники и периодические издания второй половины XVIII века. Иностранные источники, состав, техника композиции. СПб., 1998. С. 273.
34 Сочинения, письма и избранные переводы кн. Антиоха Дмитриевича Кантемира. СПб., 1867. Т. I. С. 40.
35 Там же. С. 55—56. Называя кофе овощем, Кантемир следует, как можно думать, сложившемуся обыкновению: в «Описании Санктпетербурга» А. И. Богданова кофе и шоколад упоминаются как предметы торговли в «Овощном ряду» Гостиного Двора.
36 Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. М.; Л„ 1931. Т. 1. С. 169.
37 Там же. Т. 1. С. 375, 461; Т. 2. С. 51, 83.
38 Schivelbusch W. Tastes of Paradise: A Social History of Spices, Stimultants, and Intoxicants. New York: Pantheon, 1992. P. 3—14. Об истории кофе в Европе: Kaffe im Spiegel europaischer Trinksitten./Hrsg. D. U. Ball. Zurich: Johann-Jacobs-Museum, 1991; Heise U. SuBe mufi der Coffee sein!: drei Jahrhunderte europaische Kaffeekultur und die Kaffeesachsen (Begleitbuch zur Austellung 28.4—12.6.1994, Stadtgeschichtliches Museum Leipzig). Leipzig, 1994.
39 Пекарский Л. История Императорской Академии наук в Петербурге. СПб. 1873. Т. 2. С. 162; Василевская И. А. Лексические новшества в русской литературной речи XVIII в. // Русская литературная речь в XVIII в. М., 1968. С. 185.
40 Диодора Сикилийского историческая библиотека. Переведа с греческого на российский язык Иваном Алексеевым. Часть первая. СПб., 1774. С. 10. Практика оставлять без перевода иностранные слова, не находящие предметных соответствий в русском языке, была узаконена в «Словаре Академии Российской», давшем место транслитерированным названиям «произведений как естественных, так и художественных, отъинуда приводимых» (Словарь Академии Российской. СПб., 1789. Т. I. С. Ч.)
41 Руския сказки, содержащия древнейшия повествования о славных богатырях, сказки народныя, и прочия оставшияся чрез пересказывание в памяти приключения. М., 1783. Ч. 4. С. 125. В отзыве на 5—10-ю части «Русских сказок», опубл. в «Московских ведомостях» (1783. № 83. 18 окт. С. 661—662), их издателем назван М. Д. Чулков, что, по-видимому, дезориентировало В. В. Сиповского, решившего, что Чулков и был их автором. Убеждение в авторстве Чулкова не помешало вместе с тем тому же Сиповскому проницательно отметить стилистические и идейные отличия чулковского «Пересмешника» от «Русских сказок» (Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1910. Т. 1. Вып. 2. С. 219, 221—222). Об авторстве Левшина: Историческое сказание об выезде, военных подвигах и родословии благородных дворян Левшиных. М., 1812. С. 121-125.
42 Российский Феатр или собрание всех Российских феатральных сочинений. СПб., 1786.4. 1.С.41.
43 Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника И. И. Дмитриева. М., 1866. С. 20.
44 Испытание свойств чая и кофе; так же и тех прозябаний, которые вместо чая и кофе можно с пользой употреблять. Труды г. Клара Меера, Римской имп. Академии естествоиспытателей, так же Венского, Немецкого и Берлинского общества члена / Пер. с нем. [П. П. Острогорского]. Во граде св. Петра, Имп. тип., 1787.
45 Записки адмирала А. С. Шишкова, веденые им во время путеплавания его из Кронштадта в Константинополь. СПб., 1834.
46 Уединенный пошехонец. 1786. С. 671 (курсив мой. — К. Б.).
47 О кофе // Вестник Европы. 1803. № 3. С. 264-267.
48 Напр.: Базили К. М. Босфор и новые очерки Константинополя. СПб., 1836. Т. 1. Гл. 1; Константинополь в 1798 и 1839 годах (письмо к редактору «Отечественных записок») // Отечественные записки. 1840. Кн. 3. С. 95—101. Во второй половине XIX века в описаниях восточных кофеен начинает доминировать тема опиума: Березин И. Н. Блаженство мусульмана (к физиологии сумасшествия) // Русский вестник. 1867. № 1. С. 269—317.
49 Прево д'Экзиль А. Ф. Приключения маркиза Г... или жизнь благородного человека оставившего быт / Пер. на рос. яз. В. Лукиным. СПб., 1765. Ч. 5. С. 69.
50 Сочинения Державина. С объяснительными примеч. Я. Грота. СПб., 1864. Т. I.С. 135.
51 Фонвизин Д. И. Собрание сочинений: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 515 (письмо от 11 сентября 1784 года из Боцена, Германия).
52 Morton T. The poetics of Spice. Romantic Consumerism and the Exotic. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 176.
53 Цит. по: Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русского сентиментализма. М., 1990. С. 524, 525. Менее сентиментальный герой-путешественник из безымянной повести «Вояж моего друга» (1798) также довольствуется кофе на фоне деревенского пейзажа, но здесь привезенный из города напиток — единственное, что может предложить ему слуга, тщетно пытавшийся найти в нищей деревне молоко и курицу (Приятное и полезное препровождение времени. 1798. Ч. XVII. С. 101).
54 Вестник Европы. 1804. № 23. С. 235—239 («Мужчины продолжают носить короткие кафтаны с высоким лифом и рукавами весьма широкими»).
55 Morton T. The poetics of Spice. P. 204.
56 Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 377.
57 Во мнении русских интеллектуалов конца XVIII — начала XIX века особую роль в критике «естественного права» сыграли сочинения Л.К. де Сен-Мартена, и прежде всего его трактат «О заблуждениях и истине» (Suite des Erreurs et de la Verite): Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II. СПб., 1999. С. 219 и след.
58 Сочинения Державина. С объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб., 1866. Т. III.. С. 386. Сообщения о парламентских дебатах печатались и в русской периодике; см., напр.: Вестник Европы. 1805. № 9. С. 75—79.
59 Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 155. Занятно, что традиция европейских кофеен в этом отношении близка давним традициям ближневосточных культур: Hattox R. S. Coffee and coffeehouses: the origins of a social beverage in the medieval Near East. Seattle: Univ. of Washington Press, 1988.
60 Напр.: Страхов П. И. Краткая история Академической гимназии, бывшей при Императорском Московском университете. М., 1855. С. 40.
61 Матвеев Н. Москва и жизнь в ней накануне нашествия 1812 года. М., 1912. С. 119. Напомним попутно о схожем значении кофеепития в дискурсе ленинградского андеграунда 1970—1980-х годов: кафе «Сайгон» и т.д.: Савицкий С. Андеграунд. История и мифы ленинградской неофициальной культуры. М., 2002.
62 Кюхельбекер В. К. Избранные произведения: В 2 т. М.; Л., 1967. Т. 1. С. 77, 78. Впервые в журн.: Невский зритель. 1820. Ч. 1. С. 91.
63 Война 1812 года и русское общество («Осведомительные письма» тайной полиции) / Публ. С. Н. Искюля // Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения. Сб. памяти Г. С. Кучеренко. М., 2001. С. 283 (Донесение от 2 июня 1812 г.).
64 Ryan W. F. The Bathhouse at Midnight. Magic in Russia. University Park: The Pennsylvania State UP, 1999. P. 250, 270.
65 Серов С. Я. Комментарии // Мельников-Печерский П. В лесах. М., 1989. Кн. 1. С. 605; Лутовинова И. С. Слово о пище русских. К истории слов в русском языке. СПб., 1997. С. 224. Очень сомнительна «фольклорная» загадка о кофе, приводимая в сборнике К. Г. Евлентьева (1864) и включенная в современное академическое собрание загадок: «Мучат меня горящими угольями, колесуют, льют воду на мой прах и, удовольствовав оною свое чрево, оставляют в презрении» (Евлентьев К. Г. Сборник народных загадок, расположенных в азбучном порядке // Псковские губернские ведомости. 1864. С. 430. См. также: Загадки / Изд. подгот. В. В. Митрофанова. Л., 1968. С. 131).
66 Богословский П. С. Материалы по народному быту, фольклору и литературной старине (тексты и заметки). X. О табаке, картофеле, чае и кофе // Пермский краеведческий сборник. Пермь, 1924. Вып. 1. С. 79—80; Волкова Т. Ф., Понырко И. В. Повести о табаке // Словарь книжников и книжности древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). СПб., 1998. Ч. 3. С. 46.
67 Житие господина NN., служащее введением в историю его в Царство мертвых. СПб., 1779; второе изд. — 1781; другие издания (1780; 1788; 1791) вышли под названием «Жизнь некоторого мужа».
68 Смилянская Е. Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII в. М., 2003. С. 68. Стоит отметить, что для XVII века название «бобы» в практике гаданий указывало, по всей видимости, не на «зерна бобовых растений», а на шестигранные кости, на плоских сторонах которых вырезались точки («зернь»). В ЧУШ веке возникает гадание на настоящих бобах: Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Гадательная книга XVII в. холопа Пимена Калинина // История русского языка. Памятники Х1-ХУП1 вв. М., 1982. С. 324-325.
69 Смилянская Е. Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. С. 70—71.
70 Wigzell F. Reading Russian Fortunes: Print Culture, Gender and Divination in Russia from 1765. Cambridge, 1998.
71 Живописец, еженедельное на 1772 год сочинение. СПб. С. 127.
72 Словарь Академии Российской. СПб., 1792. Ч. 3. Стлб. 882—883. Здесь же приводится предостережение, выделенное курсивом: «Постыдно верить предсказаниям кофейниц». См. также второе издание словаря: СПб., 1814. Ч. III. Стлб. 358.
73 Сахаров И. Сказания русского народа. СПб., 1841. Т. 1. Кн. 2. С. 61 (гадание на кофе, поясняет здесь же Сахаров, — городской, а не деревенский обычай: «Гадание на кофее образовалось в городах и из них еще не перешло в селения»). Иллюстрацией к описанному Сахаровым гаданию может служить картина О. А. Кипренского «Ворожея» (1830, Гос. Русский музей). На этой (малоудачной, по мнению искусствоведов) картине изображен полный набор «профессиональных» средств гадалки: подсвечник на гадательной книжке, прикрывающей кофейную чашку; рядом с чашкой — колода игральных карт (об истории картины: Орест Адамович Кипренский (1782—1836). Каталог по материалам выставок в Ленинграде, Москве и Киеве (1982—1983). Л., 1988. С. 211; Зименко В. М. Орест Адамович Кипренский. М., 1988. С. 306).
74 В. В. Каллаш полагал, что стимулом к созданию сюжета оперы Крылову послужил вышеупомянутый текст из новиковского журнала «Живописец» за 1772 год, где обсуждался вопрос о кофегадательницах, «столь много служащих к посрамлению человеческому» (Крылов И. А. Полное собрание сочинений / Ред., вступ. статья и примеч. В. В. Каллаша. СПб., 1905. Т. 1. С. 4). Фабульное сходство деталей повествовательного текста «Живописца» и «Кофейницы» рассматривает Р. Р. Гельгардт (Гельгардт Р. Р. Стиль писателя. Опыт восприятия и стилистической интерпретации произведений И. А. Крылова добасенного периода // Сборник докладов и сообщений лингвистического общества. Калинин, 1969. Вып. 1. С. 122—123). Сам Крылов вплоть до старости считал «Кофейницу» одним из своих наиболее удачных произведений, отражающих «нравы эпохи», списанные «с натуры» (Воспоминания Булгарина: Северная Пчела. 1845. № 6).
75 См., напр.: Всякая всячина. 1769. Л. 4. С. 17—22; Смесь. Новое еженедельное издание. 1769. Л. 36. С. 281—285; Чулков М. Д. АБЕВЕГА руских суеверий идолопоклоннических жертвоприношении свадебных простонародных обрядов колдовства, шеманства и проч. М., 1786. С. 227; Астролог, или Новой оракул, Открывающий судьбу щастия и нещастия человеческаго, в зерцале Великаго Алберта, древних египетских мудрецов, знаменитых персидских волхвов, славных арабских кабалистов, ученых индейских знатоков, искусных китайских астрологов мудрых жидовских раввинов, с приобщением науки гадать картами, бобами и кофеем, для препровождения праздного времени / Иждивинием М. Глазунова. М., 1798. С. 227—231 («Кофейница, узнающая посредством кофе все подноготное, а особливо у любовников и любовниц») (в 1819 году выйдет 4-е издание этой книги); Страхов Н. И. Карманная книжка Для приезжающих на зиму в Москву старичков и старушек, невест и женихов, молодых и устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч. или Иносказательныя для них наставления и советы / Писанныя сочинителем Сатирическаго вестника. М., 1791. Ч. 1. С. 93—99: Страхов Н. И. Переписка моды, содержащая письма безруких мод, размышления неодушевленных нарядов, разговоры безсловесных чепцов, чувствования мебелей, карет, записных книжек, пуговиц и старозаветных манек, кунташей, шлафоров, телогрей и пр.: Нравственное и критическое сочинение, в коем с истинной стороны открыты нравы, образ жизни и разныя смешныя и важныя сцены моднаго века. М., 1791. С. 129-143.
76 Цит. по: Смилянская Е. Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. С. 154—155. О деле Кемпена см. также: Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времени Павла I. Пг., 1916. С. 579; Эйдельман Н. Я. Грань веков: политическая борьба в России. Конец XVIII — начало XIX столетия. М., 1982. С. 174.
77 Strahlman B. Johann Caspar Lavater und die «Nordischen Herrschaften» // Oldenburger Jahrbuch. 1959. Bd. 58. Teil. I. S. 204-210.
78 Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 82-94.
79 Woodhouse C. M. Capodistria. The Founder of Greek Independence. London, 1973. P. 71.
80 Характерен контекст, объединяющий кофепитие и правила вежливости: «Они по своей учтивости пригласили меня за кофейный свой столик» (Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах. 1763. Ч. I. С. 164).
81 Граф М. М. Сперанский. Записки П. И. Савваитова // Русская старина. 1872. Т. 5. С. 471-472.
82 Живов В. М., Успенский Б. А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII—XVIII вв. // Античность в культуре и искусстве последующих веков. Материалы научной конференции («Випперовские чтения» - XIV) 1982 года. М., 1984. С. 228.
83 О гносеологической связи скепсиса и мистики см. старое исследование Густава Ландауэра: Landauer G. Skepsis und Mystik. Versuche im Anschluss an Mautheners Sprachkritik. Leipzig, 1903.
84 Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. М., 1955. Т. 8. С. 406.
85 «Кто знает Москву не понаслышке, не по беглой наглядке, тот согласится, что чай — пятая стихия ее жителей и что, не будь этой земной амврозии, в быте москвичей произошел бы коренной переворот <..-> Во всякий час, во всякое время года у истого москвича чай предлагается каждому гостю, так что во многих домах, кроме обычных двух раз, утром и вечером, его пьют столько, что и счет потеряешь» (Кокорев И. Т. Чай в Москве // Русский очерк. 40—50-е годы XIX века. М., 1986. С. 445, 446).
86 Чехов А. П. Полное собрание сочинений: В 30 т. М., 1978. Т. 12. С. 214. Премьера этой пьесы Чехова, по словам газетных репортеров, шла «под несмолкаемый хохот публики»; «в ложах и в галерее <...> просто катались со смеху»

 

 


 








Coffee Plantation in Brazil

 

A Lady in a Garden taking Coffee with some Children by Nicolas Lancret

 

Morning Coffee by  Boucher 1739

 

Still Life with a Coffee Pot by Camille Pissarro 1900

 

Fruit and Coffee-Pot by Henri Matisse 1899

 

Still Life with Coffee Mill, Pipe Case and Jug by Vincent van Gogh 1884

 

Vincent Van Gogh Cafe Terrace on the Place du Forum, Arles 1888

 

Joan Miro Still-Life with Coffee Mill, 1918

 

Still Life with a Coffee Pot by Camille Pissarro

 

Coffee Pot by Pierre Auguste Renoir

 

Breakfast after Bathing by Edgar Degas 1894

 

A Cup of Coffee by Victor Gabriel Gilbert


 

Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru

© Александр Бокшицкий, 2002-2007
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир